Сокрушительный удар Дик Фрэнсис Если хочешь, чтобы тебя боялись, найди самого неуступчивого и раздави его – безотказно действующее правило. Именно так намерена поступить шайка лошадиных барышников, обнаружившая, что их замыслам угрожает чрезмерная щепетильность их коллеги. Но Джонас Дерхем только кажется мягким и уступчивым. Под внешней интеллигентностью таится стальная решимость. И вскоре мошенники пожалели о том, что вообще связались с ним. Потому что Джонас Дерхем придерживался собственного правила – когда тебя бьют, надо непременно давать сдачи. Дик Фрэнсис Сокрушительный удар Dick Francis KNOCK DOWN Copyright © 1974 by Dick Francis © Хромова А. С., перевод на русский язык, 2015 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2015 * * * Глава 1 Миссис Керри Сэндерс вовсе не была похожа на вестника смерти. Миссис Керри Сэндерс была похожа на богатую американскую леди, раздраженно открывающую прозрачный зонтик, чтобы укрыться от крупного холодного дождя. – Что, вот это и есть ваш чертов аукцион в Аскоте? – недоверчиво спросила она. Она была невысокая, в великолепном замшевом пальто с норковым воротником. Ее кожа нежностью соперничала с персиками, ее духи легко перебивали английскую октябрьскую сырость и запах соседних конюшен. Ей было лет сорок, и она сверкала уверенностью, как бриллиантами. А бриллиантов на ней было немало: бриллиантовые кольца миссис Керри Сэндерс могли бы служить неплохим кастетом. – Аскот? – снова спросила она. В ее голосе звучало шипение шампанского, шелест шелковых шляпок и великолепие королевских скачек. – Вот это унылое болото – Аскот? – Я же пытался вас отговорить… – мягко заметил я. Она резко и недружелюбно взглянула на меня: – Вы не говорили, что это похоже на сцену из Диккенса! Я окинул взглядом примитивную арену аукциона: восемь метров в диаметре, под открытым небом. Клочок неухоженной луговой травы, окруженный асфальтовой дорожкой, на которую выводят лошадей. А вокруг арены – сооруженный для удобства покупателей грубый деревянный навес, сколоченный из досок. Светлое будущее было уже близко, и теплое кирпичное здание с уютными креслами уже миновало стадию проекта, но тем не менее продолжало оставаться делом времени. Сидеть тут можно было только на деревянной скамейке шириной в две ладони, шедшей вдоль стенки навеса на уровне бедра. Я никогда не видел, чтобы кто-то засиживался на ней подолгу: то место, которым сидят, очень быстро затекало. Над ареной и под навесом вольно гулял ветер, но во время дождя там все же можно было найти сухое местечко – при условии, что вам удастся занять его раньше прочих. – Бывало и хуже, – заметил я. – Хуже не бывает! – Раньше и навеса не было. Она поняла по моему голосу, что меня это забавляет, и это еще больше ее расстроило. – Ну, может, вас это и устраивает. Вы к неудобствам привычны. – Ну да… Так вы хотите взглянуть на эту лошадь? – Разумеется, раз уж я сюда приехала, – ворчливо сказала она. Рядом с ареной возвышалась великолепная конюшня конца прошлого века, настолько же изысканная, насколько сама арена была груба и примитивна. Прямоугольник просторного и чистого мощеного двора с рядами аккуратных денников. Каменные арки, ведущие во двор, были украшены замысловатой резьбой, на крыше возвышались вентиляционные трубы, сделанные в виде очаровательных башенок. Увидев конюшню, миссис Керри Сэндерс начала испытывать большее доверие к нашему предприятию. Но, увы: в этой конюшне стояли лошади, которых должны были выставлять на продажу в конце программы. А лошадь, которую мы собирались осмотреть перед тем, как я приобрету ее для миссис Сэндерс, должна была идти раньше. Я незаметно вздохнул и повел миссис Сэндерс в противоположную сторону. В сине-зеленых глазах немедленно вновь собрались грозовые тучи, и меж бровями пролегли две резкие морщинки. Впереди простиралась луговина, поросшая невысокой, но сырой травой, а на дальнем краю луговины виднелись черные бревенчатые конюшни, лишенные каких бы то ни было архитектурных излишеств. Дождь припустил еще сильнее, бывшие на миссис Сэндерс сапожки тонкой кожи запачкались грязью… – Нет, это слишком! – заявила она. Я просто ждал. Она явилась сюда по своей воле, я ее не тянул и отговаривать не стану. – Я все равно увижу его на арене, – сказала миссис Сэндерс. – Хотя так лошадей не покупают. Когда его будут продавать? – Примерно через час. – Тогда давайте спрячемся от этого чертова дождя. Спрятаться от дождя можно было только в сравнительно новом деревянном строении, в одном конце которого стояли кофеварки, а в другом находилась стойка. Увидев внутри толпу промокших людей, миссис Сэндерс машинально наморщила носик. Я попробовал взглянуть на бар ее глазами, и мне показалось, что пол гуще усеян пустыми пластиковыми стаканчиками и обертками от сандвичей, чем обычно. – Джину! – воинственно сказала Керри Сэндерс, не дожидаясь вопросов. Я улыбнулся ей, надеясь ее ободрить, и встал в очередь к бару. Кто-то плеснул пивом мне на рукав, а человек, стоявший передо мной, брал пять разных напитков и долго препирался с барменом из-за сдачи. Я со вздохом подумал, что дни можно проводить и получше. – О, Джонас! – сказали мне в ухо. – Неужто ты пристрастился к выпивке, приятель? Я покосился назад, на маленький столик, за которым сидела недовольная Керри Сэндерс. Человек, стоявший у меня за плечом, стрельнул глазами в ту же сторону и понимающе хихикнул. – Недурная подстилка, – сказал он. – Эта дамочка – моя клиентка, – объяснил я. – Ох, извини! Я не знал. Поспешные извинения, заискивающая ухмылка, дружеские похлопывания по плечу – все это было очень неприятно, но я понимал, что это от мучительной неуверенности в себе. Я знал его много лет, и мы вместе участвовали во многих скачках. Джимини Белл – бывший жокей-стиплер. Теперь он бродил по ипподромам и кормился подачками. Не приведи господи… – Выпить хочешь? – спросил я. Джимини просиял. Мне стало его жалко. – Бренди, – сказал он. – Большое, если можно. Я взял тройное бренди и дал ему пятерку. Он принял деньги с обычной смесью стыда и бравады, видимо, утешаясь мыслью, что я могу себе это позволить. – Что ты знаешь о конном заводе «Тен-Триз»? – спросил он. Это все равно как спросить, что я знаю об Английском государственном банке. – Мне там работу предлагают. Если бы это была хорошая работа, он бы меня не спрашивал. – Какую? – уточнил я. – Помощником. – Он отхлебнул бренди и поморщился – не оттого, что бренди горькое, а оттого, что жизнь такая. – Помощником главного конюха. Я ответил не сразу. Работа, конечно, не особенно шикарная… – Ну, наверно, это лучше, чем ничего… – Ты думаешь? – серьезно спросил он. – Главное не то, чем ты занимаешься, а то, что ты собой представляешь. Он угрюмо кивнул, а я подумал, что, когда заглядываешь в будущее, главное – это то, чем ты был раньше. Интересно, Джимини думает о том же? Если бы его имя не появлялось на страницах спортивных газет в течение десяти лет, он бы ухватился за это место обеими руками, а так ему эта работа представлялась унизительной. Я увидел за спинами толпы Керри Сэндерс. Она сердито смотрела на меня и выразительно барабанила пальцами по столику. – Ну ладно, пока, – сказал я Джимини Беллу. – Устроишься – дай мне знать. – Ага… Я протолкался к столику. Джин и веселая болтовня смягчили неприятное впечатление от аукциона в целом, и в конце концов Керри Сэндерс вновь сделалась почти такой же веселой, как когда мы выезжали из Лондона. Мы приехали, чтобы купить лошадь для стипль-чеза в подарок молодому человеку. Керри Сэндерс деликатно намекнула, что дело не в молодом человеке, а в его отце. Я так понял, что дело у них шло к свадьбе, но имен она предпочитала не называть. Нас с ней свел общий знакомый из Америки, барышник по имени Паули Текса. Еще третьего дня я и не подозревал о ее существовании. Но вот уже два дня она висела у меня на телефоне. – Как вы думаете, он ему понравится? – спрашивала она уже в седьмой или в восьмой раз. Она нуждалась не столько в поддержке, сколько в одобрении и восхищении. – Это будет королевский подарок, – послушно отвечал я, одновременно думая о том, как молодой человек его примет – цинично или с радостью? Ради миссис Сэндерс я надеялся, что он все же поймет, что она хотела не подкупить его, а угодить ему – хотя и подкупить, конечно, тоже. – Вы знаете, – сказал я, – мне, пожалуй, все же стоит пойти взглянуть на этого коня, прежде чем его выведут на продажу. Надо проверить, не растянул ли он сухожилия и вообще не случилось ли с ним чего-нибудь с тех пор, как я его видел в последний раз. Она взглянула в окно. Дождь лил по-прежнему. – Я останусь тут. – Хорошо. Я прошлепал по грязи к унылым старым конюшням и нашел там денник 126. Лот 126 был на месте. Он переминался с ноги на ногу и скучал. Лот 126 был пятилетний скакун, которого какой-то мрачный юморист окрестил Катафалком. Впрочем, это имя ему подходило. Темно-гнедой, горячий, он даже в деннике гордо вскидывал голову: прицепить ему черный султан, и можно в самом деле запрягать в похоронные дроги времен королевы Виктории. Керри Сэндерс потребовала, чтобы ее подарок был молодым и красивым, чтобы он имел несколько побед на скачках и блестящую будущность. И чтобы он за все время участия в скачках ни разу не падал. И чтобы он мог понравиться и отцу тоже, несмотря на то что предназначался в подарок сыну. И чтобы он был интересным, хорошо вышколенным, умным, отважным, крепкого здоровья и любил скачки – короче говоря, идеальным стиплером. И купить его надо было к пятнице – в пятницу у молодого человека день рождения. И при этом чтобы он стоил не больше шести-семи тысяч долларов. Все это она выложила мне при первом разговоре, в понедельник. В два часа пополудни ей пришло в голову, что хорошо бы подарить молодому человеку лошадь. В десять минут третьего она узнала мое имя. А в двадцать минут третьего уже позвонила мне. Она и от меня требовала той же расторопности. Когда я упомянул об аукционе в Аскоте, она пришла в восторг. Правда, когда мы туда прибыли, восторг быстро испарился… Великолепного молодого стиплера за семь тысяч долларов купить нельзя. Поэтому большую часть времени, прошедшего с понедельника, я потратил на то, чтобы убедить ее поумерить свои требования к качеству покупки. И на то, чтобы найти в каталоге аукциона лучшее, что можно купить за такие деньги. И наконец нашел этого Катафалка. Ей, конечно, могло не понравиться имя, и родословная у него была неблестящая, но я видел его на скачках и знал, что он исполнен боевого духа – а это уже полдела. Кроме того, тренер у него был очень нервный, и перемена обстановки на более спокойную пойдет ему на пользу. Я пощупал Катафалку ноги, осмотрел глотку и, вернувшись к Керри Сэндерс, сообщил, что он, пожалуй, стоит тех денег, которые она за него заплатит. – Так вы думаете, что мы его купим? – спросила она. – Да, если кто-нибудь не захочет непременно его перехватить. – А такое может быть? – Не могу сказать, – ответил я. Сколько раз мне приходилось вести такие диалоги! Ничто не предвещало того, что на этот раз все будет иначе… К тому времени, как мы вышли из бара, дождь перешел в мелкую морось, но мне все равно не сразу удалось найти для Керри Сэндерс сухое местечко под навесом. Все выглядели унылыми и несчастными. Люди стояли, ссутулившись, подняв воротники и сунув руки в карманы. Барышники, тренеры, коннозаводчики и исполненные надежд покупатели. Все они охотились за будущими чемпионами. На асфальтовую дорожку вывели лот 122, унылого гнедого, за которого никто не дал даже начальной цены, несмотря на все усилия аукциониста. Я сказал Керри Сэндерс, что на минутку отлучусь, и вышел, чтобы посмотреть, как лот 126 ведут на площадку, где лошади ждут своей очереди. Он держался достаточно хорошо, но выглядел чересчур взбудораженным. Я подозревал, что он весь в мыле, хотя из-за дождя этого не было заметно. – Что, ты интересуешься этим черным павлином? – спросили меня сзади. Это снова был Джимини Белл, который проследил направление моего взгляда и теперь дышал на меня перегаром тройного бренди. – Да нет, не особенно, – ответил я, зная, что по моему лицу он все равно ничего не угадает. По сравнению с лошадиными барышниками картежники – самые откровенные и искренние люди на свете. Катафалка провели мимо, и я перевел взгляд на следующий за ним лот 127. – Да, вот это классный конь! – одобрительно сказал Джимини. Я уклончиво хмыкнул и повернулся, чтобы уйти. Джимини уступил мне дорогу с агрессивно-заискивающей ухмылкой. Невысокий человек с седеющими волосами, лицом, изрезанным морщинами, и зубами, слишком хорошими, чтобы они могли быть своими. За четыре-пять лет, прошедшие с тех пор, как Джимини ушел из спорта, он успел обрасти жирком, висевшим на нем, как утепленное пальто. И вся былая гордость человека, знающего свое дело и умеющего делать его хорошо, как-то порастерялась. Мне было жаль его, но тем не менее я не собирался заранее сообщать ему, что именно меня интересует: с него, пожалуй, станется донести об этом продавцу ради комиссионных за то, чтобы поднять стартовую цену. – Я жду номер сто сорок два, – сказал я и пошел прочь. Джимини тотчас же принялся лихорадочно листать каталог. Когда я обернулся, Джимини озадаченно смотрел мне вслед. Я из любопытства посмотрел, кто там идет номером 142, и обнаружил, что это прикусочная[1 - Прикуска – порочная привычка лошади прихватывать зубами край кормушки и заглатывать воздух; значительно снижает ценность лошади.] кобыла, ни разу еще не жеребившаяся за все свои десять лет. Посмеиваясь про себя, я присоединился к Керри Сэндерс и стал смотреть, как аукционист вытягивает из Британского агентства по торговле лошадьми тысячу двести фунтов за жилистую гнедую кобылу, шедшую лотом 125. Когда кобылу увели, Керри Сэндерс встрепенулась, так что ее намерения стали ясны всем присутствующим, как божий день. Неопытные клиенты всегда ведут себя так на аукционе, и это часто дорого им обходится. Катафалка вывели на круг. Аукционист проверил его номер по своим записям. – Ноги длинноваты, – пренебрежительно заметил мужчина, стоявший позади нас. – А это что, плохо? – с беспокойством осведомилась услышавшая его Керри Сэндерс. – Это значит, что ноги у него слишком длинные по сравнению с общими пропорциями тела. Это, конечно, не идеально, но из таких лошадей часто выходят хорошие стиплеры. – А-а… Катафалк встряхнул головой и обвел всех присутствующих тревожным взглядом. Знак капризного нрава. Может, из-за этого его и продают? Керри Сэндерс взволновалась еще больше: – Как вы думаете, он с ним управится? – Кто? – Как кто? Его новый хозяин. Он какой-то бешеный… Аукционист принялся расхваливать мерина, его происхождение и историю. – Ну, кто мне предложит тысячу? Или больше? Тысяча за такого коня – это же не деньги! Тысячу? Ну хорошо, давайте начнем с пятисот. Кто мне предложит пятьсот?.. – Вы хотите сказать, что молодой человек намерен ездить на нем сам? – спросил я у Керри Сэндерс. – Он будет участвовать в скачках? – Да. – Вы меня об этом не предупредили. – Разве? Она сама прекрасно знала, что не предупредила. – Господи, что же вы сразу не сказали? – Пятьсот! – сказал аукционист. – Спасибо, сэр. Пятьсот, господа! Но ведь это же не деньги! Давайте, давайте! Шестьсот! Спасибо, сэр. Шестьсот… Семьсот… Восемьсот… Против вас, сэр! – Я просто… – Она поколебалась. Потом спросила: – А какая, собственно, разница? – Он любитель? Керри Сэндерс кивнула. – Но он умеет ездить. Катафалк – это не лошадка для прогулок. И вряд ли стоит приобретать его для любителя, который едва умеет держаться верхом на лошади. Теперь я понял, почему моя клиентка настаивала, чтобы конь ни разу не падал на скачках. – Тысяча двести! Тысяча четыреста! Против вас, сзади! Тысяча четыреста! Сэр, вы рискуете его потерять… – Вы должны сказать мне, для кого вы его приобретаете. Она покачала головой. – Если не скажете, я его покупать не стану, – сказал я, стараясь вежливым тоном смягчить неучтивость своих слов. Она пристально взглянула на меня. – Я и сама могу его купить! – Да, конечно. Аукционист накалял страсти. – Тысяча восемьсот… может быть, две тысячи? Спасибо, сэр. Две тысячи! Продаю! Две тысячи – против вас, впереди! Две тысячи двести? Две тысячи сто… Спасибо, сэр. Две тысячи сто… Две двести… Две триста… – Еще минута, и будет поздно, – сказал я. Она наконец решилась: – Николь Бреветт. – Ничего себе! – Покупайте же! Не стойте столбом! – Ну что, все? – осведомился аукционист. – Продано за две тысячи восемьсот фунтов? Продано – раз… Больше нет желающих? Я вздохнул и поднял свой каталог. – Три тысячи! Новый покупатель… Спасибо, сэр. Против вас, впереди! Три тысячи двести? Как часто бывает, когда в последний момент вступает новый покупатель, двое наших соперников вскоре сдались и молоток опустился на трех тысячах четырехста. – Продано Джонасу Дерхему! С противоположной стороны арены на меня, прищурившись, смотрел Джимини Белл. – Сколько это будет в долларах? – спросила моя клиентка. – Около семи тысяч пятисот. Мы вышли из-под деревянного навеса, и она снова раскрыла зонтик, хотя дождь почти перестал. – Это больше, чем я разрешила вам потратить, – заметила она, не особенно, впрочем, возмущаясь. – И, видимо, плюс комиссионные? Я кивнул. – Пять процентов. – Ну ничего… На самом деле у нас в Штатах за такие деньги и хромого пони не купишь. Она одарила меня улыбкой, скупой и рассчитанной, как чаевые, и сказала, что подождет меня в машине. А я отправился оформлять бумаги и договариваться насчет перевозки Катафалка. Эту ночь он должен был провести у меня на заднем дворе, а утром в день рождения отправиться к своему новому хозяину. Николь Бреветт… Эта новость была как пчела в сотах: безобидная до тех пор, пока до нее не дотронешься. Это был жесткий, решительный молодой человек, который осмеливался состязаться с профессионалами. Его воля к победе, граничащая с одержимостью, делала его жестоким и грубым и частенько приводила к стычкам. Он взрывался, как порох, от малейшей искры. Талант у него, несомненно, был, но там, где большинство его коллег выигрывали скачки и находили друзей, Николь Бреветт только выигрывал скачки. При его уровне Катафалк был ему вполне по силам, и, если мне повезет, в этом сезоне они вполне смогут добиться успеха среди новичков. Будем надеяться, что мне таки повезет. Бреветт-старший имел большой вес в мире скачек. Мое уважение к Керри Сэндерс сильно возросло. Женщина, которая способна заинтересовать Константина Бреветта настолько, что он намерен на ней жениться, должна обладать тонкостью и тактом хорошего разведчика. Теперь я понимал, почему она не желала называть его имя. Обо всем, что касается личной жизни Константина Бреветта, должно становиться известно только из его уст. Константин был гранитной скалой, обтянутой бархатом, – его неприкрытая сущность проявлялась в сыне. В былые годы мне случалось встречаться с ним на ипподромах, и я знал, что он всегда и со всеми держится любезно и по-дружески. Но если судить не по словам, а по делам, то Бреветт оставлял за собой хвост более мелких предпринимателей, которые горько сожалели, что купились на его обаяние. Я не знал, чем именно он занимался, но это было как-то связано с торговлей недвижимостью. Бреветт ворочал миллионами, а сейчас задумал собрать лучшую коллекцию скаковых лошадей в стране – как я подозревал, не столько из любви к лошадям, сколько из желания во всем быть первым. Когда я собрался уходить, на продажу как раз должны были выставить лучший из сегодняшних лотов, так что публика валом валила на торги, и я пробивался против течения. Я видел, что Керри Сэндерс ждет в машине, глядя на меня из-за стекла, усеянного дождевыми каплями. К соседней машине прислонились двое мужчин, которые прикуривали из горсти. Когда я проходил мимо их машины, один из них взял лежащую на капоте железяку и огрел меня по голове. Я пошатнулся, осел на землю, и у меня действительно посыпались искры из глаз – точь-в-точь как рисуют в комиксах. Я смутно слышал, как Керри Сэндерс вскрикнула и распахнула дверь машины, но, когда мир снова приобрел устойчивость очертаний, я увидел, что она по-прежнему сидит в машине, и дверь закрыта, но стекло опущено. Лицо у нее было не столько испуганное, сколько возмущенное. Один из мужчин держал меня за правую руку – видимо, это и не дало мне плюхнуться носом в грязь. Другой спокойно стоял и ждал. Я прислонился к их машине, судорожно пытаясь сообразить, что к чему. – Ублюдки! – уничтожающе сказала Керри Сэндерс, и я от души с ней согласился. – Четыре фунта! – неразборчиво промямлил я. – У меня с собой только четыре фунта! – Нам твои деньги не нужны. Нам нужна твоя лошадь. Гробовое молчание. Если они хотели добиться от меня толку, не надо было так сильно бить по голове. – Я уже вам сказала, что хочу оставить его себе! – произнесла Керри Сэндерс ледяным тоном. Ситуацию это не прояснило. – Мало ли что вы сказали! А мы вам не верим! Говоривший был веселый плечистый мужик с бицепсами вышибалы и кучерявыми мышино-бурыми волосами, которые окружали его голову неким ореолом. – Я вам предлагаю выгодную сделку, – сказал он Керри. – Чего ж вам еще, дорогуша? – Какого черта, – выдавил я, – что здесь происходит? – Ну ладно, три шестьсот, – сказал Кучерявый, не обращая на меня внимания. – Больше дать не могу. – Нет, – ответила Керри Сэндерс. Тогда Кучерявый обернулся ко мне. – Слушай, красавчик, – улыбаясь, сказал он, – вы с леди должны продать нам эту лошадь. И лучше сделать это по-культурному. Так что дай ей ценный совет, и разойдемся по-хорошему. – Купите другую лошадь, – все еще невнятно пробормотал я. – Слышь, красавчик, у нас мало времени! Три шестьсот. Либо да… – Либо нет, – машинально закончил я. Керри Сэндерс едва не рассмеялась. Кучерявый полез во внутренний карман и достал пачки денег. Отделив несколько бумажек от одной из пачек, он швырнул ее в окно, на колени Керри Сэндерс. За этой пачкой последовали еще три запечатанные, которые он не пересчитывал. Леди тут же ловко выкинула деньги обратно в окно, и они упали на мокрый асфальт, сделавшись грязными в прямом смысле слова. Туман у меня в голове начал постепенно рассеиваться, и колени перестали дрожать. Почуяв перемену, Кучерявый немедленно сменил образ делового человека на образ первостатейного грабителя. – Ладно, шутки в сторону, – сказал он. – Мне нужна эта лошадь, и она будет моей. Ясно? Он расстегнул «молнию» на моей непромокаемой куртке. Я попытался высвободиться из цепкой хватки его приятеля, но обнаружил, что еще не полностью оправился от удара. У меня снова закружилась голова. В прошлом мне достаточно часто приходилось прикладываться головой, чтобы определить, что нормально действовать я смогу не раньше чем минут через пятнадцать. Под курткой у меня был свитер, а под свитером – рубашка. Кучерявый сунул руку под свитер и нащупал бандаж, который я ношу на груди. Он мерзко ухмыльнулся, задрал свитер, нашел пряжку на бандаже и расстегнул ее. – Ну что, красавчик, – сказал он, – теперь ты понял, как я получу эту лошадь? Глава 2 Я сидел в своей машине на водительском месте, прислонившись головой к окну. Керри Сэндерс сидела рядом со мной, на коленях у нее, поверх дорогого замшевого пальто, лежали грязные пачки денег. Весь ее облик выражал неподдельный гнев. – Ну не могла же я просто смотреть, как они вас мордуют! – сердито говорила она. – Кто-то ведь должен был вытащить вас из этой передряги, верно? Я молчал. Она вышла из машины, подобрала деньги и приказала громилам оставить меня в покое. Она пожелала им подавиться этой лошадью. Она не пыталась позвать на помощь, убежать или сделать что-нибудь еще толковое, ибо повиновалась современному золотому правилу, гласящему, что, если сразу подчиниться требованиям грабителей, это вам обойдется дешевле. – Вы были бледный, как покойник, – продолжала она. – Что вы думали, я буду сидеть и любоваться? Я не ответил. – Что у вас там с рукой-то, черт возьми? – Привычный вывих, – сказал я. – Плечо вывихивается. – Что, все время?! – Да нет. Не так уж часто. Только в определенном положении. Но очень неприятно. Я ношу бандаж, чтобы это предотвратить. – А сейчас оно у вас не вывихнуто? – Нет, – я невольно улыбнулся. – Если бы оно у меня было вывихнуто, я бы не сидел сейчас так уютно в машине. А все благодаря вам, – добавил я. – Вот то-то же! – Само собой. Они забрали у меня из кармана сертификат на покупку и заставили Керри Сэндерс расписаться в получении денег. А потом просто ушли туда, где подписываются бумаги, чтобы переоформить документы на себя. Керри Сэндерс была не в том состоянии, чтобы попытаться им помешать, а я сам сейчас и ходить-то мог с трудом. И если я в чем-то и был уверен, так это в том, что Кучерявый и его дружок, не теряя времени, увезут Катафалка в неизвестном направлении. И, разумеется, никто не усомнится, что они это делают на законном основании. Перепродажа лошади сразу после торгов – самое обычное дело. – Но почему? – в двадцатый раз спрашивала Керри. – Зачем им так понадобилась эта чертова лошадь? Почему именно эта? – Понятия не имею. Ей не сиделось на месте. – Вы сказали, что к четырем уже сможете вести машину. Я взглянул на часы на приборной доске. Пять минут пятого. – Ладно, поехали. Я оторвал голову от стекла и осторожно покрутил ею. Вроде бы в порядке. Я завел мотор и направился к Лондону. Керри Сэндерс поначалу беспокоилась, но, когда мы проехали полмили и я ни разу не налетел на столб, она успокоилась. К этому времени шок сменился обидой. – Я буду жаловаться! – решительно сказала она. – Хорошая идея. Кому? – Как кому? – удивилась Керри Сэндерс. – Устроителям аукциона, разумеется. – Они вам посочувствуют и ничего не сделают. – Как это ничего не сделают? Они же обязаны! Я знал, что они ничем никому не обязаны. И так и сказал. Она посмотрела мне в лицо. – Ну, тогда в Жокейский клуб. Они ведь распоряжаются всем на скачках. – Аукционы они не контролируют. – А кто же их контролирует? – Да никто. – Тогда обратимся в полицию! – Голос ее сделался резким от разочарования. – Если вам угодно… – В здешнюю? – Хорошо. Я остановился у полицейского участка, и мы рассказали нашу историю. Замотанный дежурный сержант записал наши показания, дал нам расписаться и, без сомнения, сразу после нашего ухода засунул их куда подальше: действительно, нас ведь не ограбили. Да, конечно, ударили по голове – это очень нехорошо. Но ведь мой бумажник на месте? И даже часы не сперли? Более того, эти хулиганы дали миссис Сэндерс лишние двести фунтов. Где же здесь, спрашивается, состав преступления? С тем мы и уехали. Я смирился со своей судьбой, но Керри Сэндерс бурлила от ярости. – Я не позволю, чтобы мной вертели! – кипятилась она. – Ну кто-то же должен что-то сделать! – А мистер Бреветт? – спросил я. Она резко взглянула на меня. – Я не хочу впутывать его в это дело. – Голос ее сделался заметно холоднее. – Да, конечно. Миль десять мы проехали в задумчивом молчании. Наконец она спросила: – Вы сможете найти другую лошадь к пятнице? – Могу попробовать. – Попробуйте. – А если у меня получится, вы можете гарантировать, что меня не огреют по голове и не отберут ее, как в этот раз? – А я думала, жокеи – люди отважные, – заметила она. После этого обидного замечания мы молчали еще миль пять. Потом она спросила: – Вы этих людей не знаете? – Нет. – Но они-то вас знают. Они знали про ваше плечо. – Да. – Вы об этом уже думали, да? – Она казалась разочарованной. – Угу. Я осторожно проехал по оживленным лондонским улицам и остановился у гостиницы «Беркли», где жила Керри Сэндерс. – Зайдемте ко мне, выпьем, – предложила она. – Судя по вашему виду, вам не помешает. – Э-э… – Да ладно, идемте! – сказала она. – Не съем я вас! Я улыбнулся. – Ну хорошо. Окна ее номера выходили на Гайд-парк. По скаковой дорожке двигалась вереница пони, группка всадников упражнялась в выездке. Лучи заходящего солнца озаряли сиренево-голубую гостиную, отчетливо вырисовывая кубики льда у нас в стаканах. Мой выбор ее разочаровал. – Вы уверены, что будете пить эту кока-колу? – Она мне нравится. – Но когда я предлагала выпить, я имела в виду именно выпивку… – Мне пить хочется, – доступно объяснил я. – И голова болит. И к тому же я за рулем. – А-а! – Она смягчилась. – Понимаю. Я сел, не дожидаясь приглашения. Мне, конечно, было не привыкать к ударам по голове, но это был первый за последние три года, и я обнаружил, что за это время успел отвыкнуть. Керри Сэндерс сняла свое великолепное, но запачканное пальто. Ее костюм отличался той простотой, какую могут позволить себе только очень богатые люди, а фигура, которую он обтягивал, была выше всяких похвал. Она приняла мое молчаливое восхищение как должное, словно этого требовала простая учтивость. – Так, – сказала она. – Вы ни черта не сказали о том, что с нами произошло. Теперь я хочу, чтобы вы объяснили, что это могли быть за люди. Я отхлебнул шипучей газировки и осторожно покачал головой. – Понятия не имею. – Но вы должны хотя бы догадываться! – Нет… – Я помолчал. – Вы никому не говорили, что едете на аукцион в Аскоте? Не упоминали мое имя? Не упоминали о Катафалке? – Послушайте, – возразила она, – они же напали на вас, а не на меня! – Откуда нам знать? – Ну как же? Ваше плечо… – Ваша лошадь. Она беспокойно встала, пересекла комнату, бросила пальто на стул, вернулась. Изящные сапожки были в грязных разводах и на светлом розовато-лиловом ковре смотрелись неуместно. – Я говорила, может быть, троим, – сказала она. – Во-первых, Паули Текса. Я кивнул. Паули Текса – это тот американец, который дал Керри Сэндерс мой телефон. – Паули сказал, что вы – честный барышник, а это такая же редкость, как хорошая погода в воскресенье. – Спасибо. – Потом я еще сказала тому парню, который делал мне укладку, – задумчиво продолжала она. – Какому парню? – Ну, парикмахеру. Тут, в гостинице, есть парикмахерская… – А-а. – А вчера я обедала с Мэдж… С леди Роскоммон. Это просто моя подруга. Она неожиданно уселась в стоявшее напротив кресло с обивкой из бело-голубого ситца. Большая порция джина и коньяка заставила ее щеки разрумяниться и слегка смягчила несколько диктаторские манеры. Пожалуй, сейчас она впервые увидела во мне человека, а не просто нерадивого работника, который не справился с поручением. – Не хотите снять куртку? – спросила она. – Да нет, мне пора… – Ну ладно… Хотите еще этой чертовой газировки? – Да, пожалуйста. Она налила мне еще, принесла стакан, снова села. – Вы что, никогда не пьете? – Редко. – Вы что, алкоголик? – сочувственно спросила она. Я подумал: странно, что она задает такие интимные вопросы. Но улыбнулся и ответил: – Нет. Она вскинула брови. – Почти все непьющие, кого я знаю, – бывшие алкоголики. – Я ими восхищаюсь, – ответил я. – Но я не алкоголик. Я с шести лет пристрастился к кока-коле и так и не вырос. – А-а… – Она потеряла ко мне интерес. – Дома я состою в попечительском совете частной клиники. – Где лечат алкашей? Моя грубость ее не затронула. – Да, мы помогаем людям, у которых проблемы со спиртным. – И как, получается? Она вздохнула: – Иногда. Я встал. – Всем все равно не поможешь. Поставил стакан на стол и направился к двери, не дожидаясь, пока Керри Сэндерс встанет. – Вы дадите мне знать, когда найдете другую лошадь? – спросила она. Я кивнул. – И если вам придет в голову что-то насчет этих двоих – тоже. – Ладно. Я не спеша доехал до дома и поставил машину в гараж рядом с конюшней. Три лошади нетерпеливо переминались с ноги на ногу в денниках, молчаливо жалуясь на то, что я на час запоздал с вечерней кормежкой. Они были здесь ненадолго – ждали, когда их переправят иностранным покупателям. Это были не мои лошади, но пока что отвечал за них я. Я поговорил с ними, похлопал их по мордам, вычистил денники, накормил их, напоил, укрыл попонами, чтобы они не замерзли холодной октябрьской ночью, и только после этого позволил себе уйти в дом и заняться своей ноющей головой. У меня не было жены, которая ждала бы меня с улыбкой на лице и с соблазнительным горячим ужином. Зато у меня был брат… Его машина стояла в гараже рядом с моей. В доме было темно. Я вошел на кухню, включил свет, вымыл руки горячей водой, всем сердцем желая препоручить моего собственного алкаша Керри Сэндерс и ее частной клинике, где их иногда успешно лечат. К сожалению, это было невозможно. Он храпел в темной гостиной. Включив свет, я увидел, что он лежит ничком на диване и на ковре рядом с его безвольно свесившейся рукой стоит пустая бутылка из-под виски. Он напивался не часто. Он очень старался не пить, и, собственно, из-за него-то я и сам не пил. Когда от меня пахло спиртным, он чуял это с другого конца гостиной и начинал беспокоиться. Воздержание не представляло для меня труда, просто иногда бывало неудобно: Керри Сэндерс не одинока в своем представлении о том, что все трезвенники – бывшие алкоголики. Чтобы доказать, что ты не алкоголик, приходится пить, точно так же, как человеку, от природы склонному к холостяцкой жизни, приходится заводить любовные связи. Мы с братом не близнецы, хотя очень похожи. Он на год старше, на дюйм ниже, красивее меня, и волосы у него более темные. Когда мы были моложе, нас часто путали, но теперь, когда мне тридцать четыре, а ему тридцать пять, такого уже не случается. Я взял пустую бутылку и выкинул в мусорное ведро. Поджарил себе яичницу, поел на кухне, потом сварил себе кофе, принял аспирин и стал бороться с головной болью и унынием. Мне есть за что благодарить судьбу. У меня есть дом, конюшня, десять акров загонов, и за два года работы барышником мне наконец начало что-то удаваться. Это плюс. В минус следовало записать неудавшийся брак, брата, сидящего у меня на шее, потому что ни на одной работе он подолгу не задерживался, и ощущение, что Кучерявый – это только макушка айсберга. Я взял бумагу и ручку и написал в столбик три имени. Паули Текса. Парикмахер (его имени я не знал). Леди Роскоммон (а попросту Мэдж). Почтенные все люди, отнюдь не пособники грабителей. Для ровного счета я добавил самое Керри Сэндерс, Николя Бреветта, Константина Бреветта и двоих улыбчивых громил. Что получится, если свести их всех вместе? А получится засада, которую организовал человек, знавший мое слабое место. Вечер я провел у телефона, пытаясь найти замену Катафалку. Это было не так-то просто. Тренеры лошадей, владельцы которых могли бы их продать, вовсе не стремились с ними расставаться, а я не мог гарантировать, что Николь Бреветт оставит лошадь у прежнего тренера. Связанный словом, данным Керри Сэндерс, я вообще не мог упоминать его имени. Я еще раз перечитал каталог аукциона в Аскоте на следующий день, но так и не нашел ничего подходящего. В конце концов я вздохнул и обратился к барышнику по имени Ронни Норт, который сказал, что знает подходящую лошадь и может ее достать, если я поделюсь с ним прибылью. – Сколько? – спросил я. – Пятьсот. Это не значило, что лошадь стоит пятьсот фунтов. Это значило, что я должен взять с Керри Сэндерс лишних пятьсот фунтов и отдать эти деньги Норту. – Это слишком, – сказал я. – Если добудешь мне хорошую лошадь за две тысячи, я дам тебе сотню. – А не пошел бы ты?.. – Сто пятьдесят. Я знал, что он все равно купит лошадь за полторы тысячи, а мне ее продаст за три – если Норт не получал на сделке сто процентов прибыли, он считал, что потратил время впустую. Так что для него эти пятьсот сверху – глазурь на тортике. – И еще, – сказал я, – прежде чем заключить сделку, я хочу знать, что это за лошадь. – Разбежался! Норт боялся, что, если я узнаю, что это за лошадь и кто ее владелец, я перехвачу у него сделку и он лишится прибыли. Я бы такого никогда не сделал, но сам Норт сделал бы, и, естественно, судил он по себе. – Если ты ее купишь, а она меня не устроит, я ее не возьму, – сказал я. – Это именно то, что тебе нужно! – сказал Норт. – Можешь мне поверить. Его мнению о лошади, пожалуй, можно было доверять, но это и все. Если бы лошадь предназначалась не для Николя Бреветта, я бы, пожалуй, рискнул и купил вслепую, но сейчас я не мог себе этого позволить. – Сперва я должен ее одобрить. – Ну, тогда мы не сговоримся! – отрезал Норт и повесил трубку. Я задумчиво грыз карандаш, размышляя о джунглях торговли лошадьми, в которые я так наивно сунулся два года тому назад. Я полагал, что хорошему барышнику достаточно великолепно разбираться в лошадях, знать наизусть племенную книгу, иметь сотни знакомых в мире скачек и некоторые деловые способности. Я жестоко ошибался. Первоначальное изумление, вызванное царящим вокруг беззастенчивым мошенничеством, сменилось сперва отвращением, а потом цинизмом. В целях самосохранения я успел нарастить толстенную шкуру. Я думал о том, что среди всеобщей бесчестности иногда бывает трудно найти честный путь, а следовать ему еще труднее. За два года я успел понять, что бесчестность – понятие относительное. Сделка, которая мне представлялась вопиющей, с точки зрения прочих выглядела просто разумной. Ронни Норт не видел ничего дурного в том, чтобы выдоить из рынка все возможное до последнего пенни; и вообще, он славный парень… Телефон зазвонил. Я снял трубку. – Джонас! Это снова был Ронни. Я так и думал. – Этот конь – Речной Бог. С тебя за него три пятьсот плюс пятьсот сверху. – Я тебе перезвоню. Я нашел Речного Бога в каталоге, посоветовался с жокеем, который несколько раз на нем ездил, и наконец перезвонил Норту. – Хорошо, – сказал я. – Если ветеринар подтвердит, что Речной Бог в порядке, я его возьму. – Я же тебе говорил, что ты можешь на меня положиться! – с притворным вздохом сказал Ронни. – Ага. Я тебе дам две пятьсот. – Три тысячи, – сказал Ронни. – И ни фунтом меньше. И пятьсот сверху. – Сто пятьдесят, – отрезал я. Сошлись на двухстах пятидесяти. Мой приятель-жокей сообщил, что Речной Бог принадлежит фермеру из Девона, который купил его необъезженным трехлетком для своего сына. Они худо-бедно объездили его, но теперь сын фермера не мог с ним справиться. – Это конь для спеца, – сказал мой приятель. – Но он очень резвый и к тому же прирожденный стиплер, и даже этим чайникам не удалось его испортить. Я встал и потянулся. Было уже половина одиннадцатого, и я решил позвонить Керри Сэндерс с утра. Комната, служившая мне кабинетом, вдоль стен которой шли книжные шкафы и приспособленные под них буфеты, была не только кабинетом, но и гостиной. Здесь я больше всего чувствовал себя дома. Светло-коричневый ковер, красные шерстяные занавески, кожаные кресла и большое окно, выходящее во двор конюшни. Разложив по местам бумаги и книги, которыми я пользовался, я выключил мощную настольную лампу и подошел к окну, глядя из темной комнаты на конюшню, залитую лунным светом. Все было тихо. Трое моих постояльцев мирно спали в денниках, ожидая самолета, который должен отвезти их за границу из аэропорта Гатвик, расположенного в пяти милях отсюда. Их следовало отправить уже неделю назад, и заморские владельцы слали мне разъяренные телеграммы, но транспортные агенты твердили что-то насчет непреодолимых препятствий и обещали, что послезавтра все устроится. Я говорил им, что послезавтра никогда не наступает, но они не понимали шуток. Моя конюшня служила перевалочным пунктом, и лошади редко задерживались у меня больше чем на пару дней. Они были для меня обузой, потому что я сам ухаживал за ними. До недавнего времени я и подумать не мог о том, чтобы кого-то нанять. За первый год работы я устроил пятьдесят сделок, за второй – девяносто три, а в эти три месяца я работал не покладая рук. Если мне повезет – скажем, если мне удастся купить годовиком за пять тысяч будущего победителя Дерби или что-нибудь в этом духе, – у меня, пожалуй, могут начаться проблемы с налоговой инспекцией. Я вышел из кабинета в гостиную. Мой брат Криспин по-прежнему храпел, лежа ничком на диване. Я принес плед и накрыл его. Он еще долго не проснется, а когда встанет, то будет, как всегда, угрюм и зол с похмелья и примется вымещать на мне свои застарелые обиды. Мы осиротели, когда мне было шестнадцать, а ему семнадцать. Сперва погибла мать – разбилась, упав с лошади, а через три месяца умер от тромба в сердце отец. И за какую-то неделю наша жизнь вдруг перевернулась вверх дном. Мы выросли в уютном доме в сельской местности, у нас были свои лошади, кухарка, садовник, конюхи. Мы учились в дорогих пансионах – нам это казалось само собой разумеющимся – и проводили каникулы, охотясь на куропаток в Шотландии. Но не все то золото, что блестит. Адвокаты сурово сообщили нам, что наш батюшка заложил все, что было можно, включая свою страховку, продал все фамильные ценности, и от полного банкротства его отделял только этюд Дега. Похоже, он несколько лет жил на краю пропасти, в последний момент каждый раз выставляя на продажу какую-нибудь очередную семейную реликвию. Когда все его долги были уплачены и дом, лошади, кухарка, садовник, конюхи и все прочее канули в бездну, мы с Криспином, не имея близких родственников, остались без крыши над головой и со ста сорока тремя фунтами на брата. Школьное начальство все понимало, но не настолько, чтобы держать нас даром. Нам дали доучиться до конца пасхального семестра, и на том все и кончилось. На Криспина все это подействовало куда сильнее, чем на меня. Он собирался в университет, хотел стать юристом, и место клерка, щедро предложенное ему суровым адвокатом, его не устраивало. Я по натуре более практичен, и это спасло меня от подобных страданий. Я спокойно смирился с фактом, что теперь мне придется самому зарабатывать на хлеб, подбил свои активы: легкий вес, крепкое здоровье и умение прилично ездить верхом – и устроился работать конюхом. Криспина это выводило из себя, но я был счастлив. У меня натура не академическая. Жизнь на конюшне, после школьного сидения в четырех стенах, подарила мне желанную свободу. Я никогда не жалел о том, что потерял. Я оставил Криспина храпеть дальше и поднялся к себе в спальню, размышляя, какие разные у нас получились судьбы. Криспин пытался устроиться на бирже, в страховой компании и все время ощущал, что его не ценят. А я сделался жокеем и нашел себя. Я всегда думал, что лучшей жизни для меня и быть не могло, и потому не жаловался ни на что из того, чем приходилось расплачиваться. Моя спальня, как и кабинет, смотрела на конюшню, и, если не было мороза, я всегда спал с открытым окном. В половине первого я внезапно пробудился – какое-то шестое чувство включило сигнал тревоги. Я лежал, весь обратившись в слух, не зная, что именно меня разбудило, но в полной уверенности, что не ошибся. И тут я услышал его снова. Стук подков по твердой поверхности. Лошадь находилась в том месте, где ей в этот час находиться не полагалось. Я отшвырнул одеяло и метнулся к окну. В залитом лунным светом дворе не было ни души. Только зияющий черный провал распахнутой двери денника, которой подлежало быть закрытой и крепко запертой на засов. Я выругался. Сердце у меня упало. Самый ценный из моих постояльцев, стоимостью в семьдесят тысяч фунтов, вырвался на свободу и отправился бродить по опасным дорогам Суррея! Глава 3 Он не был как следует застрахован, потому что новый владелец счел страховой взнос слишком высоким. За него еще не выплатили деньги из-за сложностей с переводом валюты. Мне пришлось гарантировать продавцу оплату, хотя денег у меня не было. И если я не найду этого двухлетка сейчас и немедленно, причем без единой царапины, мне конец. Покупатель был человек безжалостный, и, если с лошадью что-то случится, он платить не станет, а моя собственная страховая компания выплатит страховку, только если лошадь погибнет, да и то со скрипом. Я молниеносно натянул свитер, джинсы, ботинки и ссыпался по лестнице, на ходу застегивая бандаж, придерживающий плечо. В гостиной по-прежнему храпел Криспин. Я встряхнул его, окликнул… Никакого результата. Криспин отрубился намертво. Я забежал в кабинет, чтобы позвонить в полицию. – Если кто-то сообщит, что у него в саду пасется лошадь, знайте, что это моя. – Хорошо, – ответили мне. – Будем знать. Во дворе было тихо. Когда я проснулся, двухлеток был уже на дороге – я услышал цокот подков по асфальту, а не знакомое постукивание по булыжнику, заросшему травой. На дороге тоже было тихо. Залитая лунным светом, она была пуста насколько хватало глаз. Он мог спокойно пастись у кого-нибудь на газоне в нескольких ярдах от меня, просто я его не видел. Он мог быть уже на полпути к железной дороге, или к шоссе на Брайтон, или к оживленной трассе на аэропорт. Он мог скакать по кочкам в соседнем леске, рискуя угодить ногой в кроличью нору. Ночь была холодная, но я взмок. Семьдесят тысяч фунтов! Таких денег у меня не было, и взять их было неоткуда. Искать ночью потерявшуюся лошадь на машине нерационально. Топота копыт не услышишь, а сам конь темной масти, так что можно не увидеть его до тех пор, пока не наедешь. Он может испугаться машины, помчаться прочь, не разбирая дороги, запутаться в живой изгороди, налететь грудью на колючую проволоку, упасть, повредить хрупкие кости и нежные сухожилия… Я бросился во двор, забежал в кладовку, взял уздечку и аркан и побежал к ближайшему загону. Где-то там в неверном лунном свете пасся старый, отправленный на покой стиплер, которого я использовал как верховую лошадь. Должно быть, сейчас он дремлет стоя, и ему снятся давние Золотые кубки. Я перелез через забор и заливисто свистнул. Он иногда выходил на свист, когда был в настроении. – Эй, малыш! – позвал я. – Иди сюда! Иди сюда, старый хрыч! Иди сюда, бога ради! Иди же! Иди сюда! Но загон казался совершенно пустым. Я в отчаянии свистнул снова. Он приблизился ко мне со скоростью похоронной процессии. Понюхал мои пальцы. Послушно позволил надеть на себя уздечку и даже стоял сравнительно смирно, когда я подвел его к воротам и, взобравшись на них, сел на него, как делал обычно. Трясясь на нем без седла, я рысью проехал через двор и, выехав за ворота, предоставил ему самому выбирать направление. Налево лежала большая дорога, направо – лес. Мой стиплер свернул направо, но, подгоняя коня, я подумал, что, возможно, он выбрал это направление потому, что я сам бессознательно этого хотел. Лошади очень восприимчивы к мыслям, ими почти не нужно управлять. Если двухлеток удрал в лес, он не сможет попасть под колеса двадцатитонного грузовика. Если он в лесу, он, возможно, спокойно объедает сейчас листья с веток, а не скачет по кроличьим норам, рискуя сломать себе ногу… Через полмили, там, где узкая дорога пошла наверх и заросли бука, ежевики и вечнозеленых кустарников сделались еще гуще, я натянул повод, остановил коня и прислушался. Ничего. Только легкий шелест ветра. Конь ждал, спокойно и равнодушно. Если бы двухлеток был где-то поблизости, он бы это почуял. Значит, двухлетка здесь нет. Я повернул назад, пустив коня быстрой рысью по мягкой обочине дороги. Мимо ворот конюшни, у которых он захотел свернуть. Дальше, к деревне, через залитый лунным светом луг. Я пытался утешиться мыслью, что лошади, сбежавшие из конюшни, обычно далеко не уходят. До ближайшего места с сочной травой. Они неторопливо переходят с места на место, пощипывая травку, и срываются в галоп, только если их что-то напугает. Вся беда в том, что они так легко пугаются… На деревенском лугу было достаточно зеленой травы, но никакой лошади не было видно. Доехав до края луга, я снова остановился, прислушиваясь. Никого. Во рту у меня пересохло от волнения. Я поехал дальше, туда, где дорога пересекалась с шоссе. Деревня стояла на шестиполосной магистрали А-23. Ну как я мог, как я мог не запереть денник на засов? Я не помнил, запирал я его или нет. Это одно из тех привычных действий, которые совершаются автоматически. Я просто не мог себе представить, как это – не задвинуть засов, выходя из денника. Я делал это всю жизнь, сколько имел дело с лошадьми. Но от небрежности никто не застрахован. Как я вообще мог… И мог ли я… Нет, это ж надо быть таким идиотом! На Брайтонском шоссе движение очень оживленное даже сейчас, после полуночи. Самое неподходящее место для лошади. Я снова натянул повод. Мой стиплер немедленно вскинул голову, насторожил уши и заржал. Потом повернул голову направо, в сторону приближающихся фар, и заржал снова. Каким-то образом он почуял, что где-то рядом есть другая лошадь. Я не в первый раз позавидовал этому недоступному человеку чутью. Я поспешно повернул на юг, по краю луга, отчаянно надеясь, что там действительно мой двухлеток, а не пони из цыганского табора. Издалека вдруг донесся душераздирающий визг тормозов, метнулся свет фар, грохот, звон разбитого стекла… Мой конь испустил ржание, больше похожее на вопль. Всаднику стало дурно. «О господи! – думал я. – Господи боже мой!» Я перешел на шаг и обнаружил, что весь дрожу. Впереди слышались крики, снова скрип тормозов… Я провел рукой по лицу. Мне вдруг захотелось заснуть и проснуться уже завтра, чтобы не видеть того, что будет сейчас. Нет, не завтра, а через неделю. Или лучше через год. И вдруг из сумятицы мечущихся фар вырвалась темная тень! Я глазам своим не поверил. Тень с бешеной скоростью неслась в мою сторону, цокая копытами. Двухлеток был в панике. Он промчался мимо размашистым галопом на скорости сорок миль в час, словно собирался выиграть Тройную Корону. Слава богу, цел! Стараясь не думать о тех, кто был в разбившейся машине, я развернул стиплера и пустился в погоню. Состязание было неравное: престарелый стиплер против молодого горячего спринтера. Но мое беспокойство передалось коню и горячило его не хуже шпор. Он несся во весь опор, хотя на такой местности это было чистейшим безумием. Почуяв нас, двухлеток мог воспринять это как вызов и прибавить ход, но, слава богу, он, наоборот, успокоился, услышав позади другую лошадь, чуть сбавил скорость и позволил мне постепенно приблизиться к нему. Я заходил снаружи, оставляя двухлетка слева от себя. Он стоял в деннике без недоуздка, и хотя у меня был при себе аркан, набросить его на всем скаку смог бы разве что циркач, а никак не жокей с тремя спаянными позвонками и плечом, вылетающим из сустава от любого хорошего рывка. Мы приближались к развилке. Впереди был большой перекресток. Только второй аварии мне и не хватало! Придется рискнуть. Двухлетка необходимо любой ценой загнать в деревню. Я отжимал стиплера влево, пока не коснулся коленом бока беглеца. Осторожно потыкал его носком в ребра, пока он не понял, чего от него хотят, а когда мы поравнялись с перекрестком, пнул его посильнее и надвинулся на него своим конем. Двухлеток повернул, сумев не потерять равновесия, так послушно, словно я сидел на нем верхом. Оказавшись в деревне, он снова вырвался вперед, видимо, потому, что, удаляясь от шоссе, я инстинктивно придерживал своего коня. Поворачивать на всем скаку лучше не стоит. Двухлеток научился этому на собственном горьком опыте. При повороте на луг его занесло, он изо всех сил попытался удержаться на ногах, из-под копыт брызнули искры, он споткнулся о бугорок – и полетел кубарем. Я спрыгнул, схватил своего стиплера под уздцы и бросился к распростертому на земле двухлетку. Колени у меня подгибались. Ну не мог же он порвать связку здесь, на мягкой траве, после всех тех опасностей, из которых он вышел невредимым! Не мог. И не порвал. Он просто был оглушен падением. Он еще немного полежал, тяжело поводя боками, а потом встал. Пока он лежал, я накинул на него аркан и теперь повел их обоих к конюшне, держа в одной руке аркан, а в другой повод стиплера. Оба дымились и раздували ноздри, а взнузданный стиплер ронял с удил пену; но шли оба ровно, не хромая. С неба струился лунный свет, прохладный и успокаивающий. Во дворе я привязал стиплера к изгороди, отвел двухлетка обратно в денник и только тут заметил, что на нем нет попоны. Как-то он ухитрился содрать ее, пока шлялся. Я принес другую и застегнул ее. По-хорошему, надо бы его еще с полчасика повыводить, чтобы остыл, но у меня не было времени. Я вышел, закрыл дверь денника, задвинул засов и еще раз подумал – как же это я ухитрился не запереть его вечером? Я вывел машину из гаража и вернулся на шоссе. На месте аварии собралась приличная толпа. Кто-то размахивал фонариками, направляя движение транспорта. Когда я остановился на обочине, один из самодеятельных регулировщиков сказал мне, чтобы я проезжал мимо – тут и так полно зевак. Я сказал, что живу неподалеку и приехал посмотреть, нельзя ли чем помочь, и оставил его разбираться со следующим любопытным. По противоположной стороне тоже ехало немало машин, но авария произошла здесь, на ближайшей полосе. Я со страхом присоединился к группе в центре событий. Автомобильные фары рельефно выхватывали их из темноты. Несколько мужчин. Все на ногах. И девушка. Ее машина пострадала больше всего. Одним боком она вписалась в столб, на котором висел указатель на нашу деревню, а задняя часть была сплющена темно-зеленым джипом, который стоял наискосок поперек дороги. Из разбитого радиатора капала вода, на капоте лежали морозные осколки ветрового стекла. Владелец джипа шумно выражал свое негодование, кричал, что нельзя давать женщинам водить машину и что он тут ни при чем. Девушка стояла и смотрела на останки оранжевого «МГБ-ГТ», зарывшегося носом в кювет. На ней было длинное текучее платье, белое, с тонким черным узором и переливающимися серебряными нитями, и серебряные туфли, и волосы у нее были серебристо-белые, прямые, до плеч. Девушка была в крови. Сперва я удивился, что она стоит одна. По идее, мужчинам полагалось бы суетиться вокруг нее, кутать ее в пледы, перевязывать ее раны и вообще всячески о ней заботиться. Но когда я заговорил с ней, я все понял. Она была полна ледяной уверенности в себе. Такая же холодная и серебристая, как лунный свет. Несмотря на то, что у нее шла кровь из царапины на лбу и она размазала кровь, пытаясь ее вытереть, несмотря на то, что на правом рукаве у нее расползалось большое красное пятно и красивое платье спереди было заляпано кровью, она тем не менее всем своим видом демонстрировала, что в помощи не нуждается. И она была вовсе не такой юной, как показалось мне на первый взгляд. – Она пересекла мне дорогу! – орал водитель джипа. – Прям поперек свернула! Конечно, я в нее врезался! Заснула небось за рулем, это наверняка! А теперь вешает лапшу на уши насчет какой-то там лошади. Представляете? Она, мол, свернула, чтобы не врезаться в лошадь! Заснула она, вот и все! Приснилась ей эта лошадь! У-у, с-сука! Шок иногда действует на людей таким образом. Отчасти я его понимал – он, видимо, действительно сильно перепугался. – Лошадь действительно была, – сказал я девушке. Она невозмутимо пожала плечами. – Да, конечно. – Он… он удрал из моей конюшни и выбежал на дорогу. Все негодующие взгляды немедленно устремились на меня, и я сделался новой мишенью гнева водителя джипа. Оказывается, с девушкой он вел себя весьма сдержанно. Он знал много таких слов, какие нечасто услышишь даже на ипподроме. Когда он наконец прервался, заговорила девушка. Она стояла, прижав руку к животу, и лицо у нее было напряженное. – Мне нужно в туалет, – отчетливо произнесла она. – Я вас отвезу к себе домой, – сказал я. – Это недалеко. Водитель джипа был против. Он сказал, что она должна остаться здесь до приезда полиции, которая будет с минуты на минуту. Но остальные мужчины кивнули – все знают, что в такой ситуации может прихватить, – и молча расступились, давая нам с ней пройти к моей машине. – Если полицейские захотят с ней поговорить, – сказал я, – она у Джонаса Дерхема. Первый поворот налево, проехать через деревню, и на том конце направо будет дом с конюшней. Они снова кивнули. Оглянувшись назад, я увидел, что большинство расселись по машинам и поехали дальше. Только один или двое остались с водителем джипа. За те несколько минут, что мы ехали, она не сказала ни слова. На лице у нее была не только кровь, но и пот. Я остановился у двери кухни и немедленно провел девушку в дом. – Уборная там, – сказал я, указав на дверь. Она кивнула и вошла туда. Белые стены, яркая лампочка без абажура, резиновые сапоги, непромокаемые плащи, две фотографии со скачек в рамках и старый дробовик. Я оставил ее в этой неуютной обстановке и снова вышел во двор. Мой стиплер терпеливо ждал меня у забора. Я похлопал его по спине и сказал, что он молодец. Принес ему из кладовки пару яблок и отвел его назад в загон. Ему не приходилось скакать так быстро и испытывать такого возбуждения с тех пор, как он взял свой последний приз в Челтенхеме. Когда я отпустил его, он всхрапнул, явно гордясь собой, и умчался прочь рысью, пружинистой, как у жеребенка. Когда я вернулся, девушка как раз выходила из уборной. Она смыла с лица кровавые разводы и теперь промокала все еще кровоточащий порез на лбу полотенцем. Я пригласил ее обратно в кухню, и она последовала за мной все с тем же подчеркнутым и необычным самообладанием. – А теперь, пожалуйста, налейте мне чего-нибудь покрепче, – попросила она. – Э-э… Как насчет горячего крепкого чая? – Нет. Бренди. – Бренди у меня нет. Она раздраженно махнула рукой: – Ну, тогда виски. Или джину. Чего угодно. Я виновато развел руками. – Боюсь, что у меня вообще ничего нет. – Вы что, хотите сказать, что у вас в доме нет ни капли спиртного? – недоверчиво переспросила она. – Боюсь, что нет. – О господи! – бесцветно сказала она. И внезапно рухнула на стул, словно у нее подкосились колени. – При травме чай куда лучше, – заметил я. – Я вам сейчас заварю. Я взял чайник, чтобы налить воды. – Идиот! – сказала она. В ее голосе звучало презрение, гнев и, как ни странно, отчаяние. – Но… – Что «но», что «но»? Упустили свою дурацкую лошадь, из-за которой я чуть не разбилась, а теперь даже рюмку виски налить не можете! Из-за вас мне конец! – Конец? – переспросил я. Она бросила на меня убийственный взгляд. Та же смесь: презрение, гнев, отчаяние. – Я была на вечеринке, – объяснила она. – И ехала домой. А из-за вас с вашей дурацкой лошадью я попала в аварию. И хотя авария произошла не по моей вине, сюда явятся полицейские и заставят меня дышать в свою чертову трубку. Я посмотрел на нее. – Я не пьяная, – сказала она, хотя это и так было видно. – Но я выпила больше, чем восемьдесят миллиграмм. Я не могу позволить себе потерять водительские права! Да, моя лошадь втравила ее в серьезные неприятности. Мой долг – помочь ей выпутаться… – Ладно, – сказал я. – Я все устрою. – Сходите к соседям! Только быстрее, а то полиция вот-вот приедет! Я покачал головой, подошел к мусорнице и выудил из нее бутылку из-под виски. – К соседям идти некогда. И вообще, это будет выглядеть чересчур искусственно. Я достал стакан и протянул ей. Потом сунул пустую бутылку под кран, налил чуть-чуть воды, взболтал и вылил все это в стакан. – Вы что думаете, это кого-то обманет? – мрачно спросила она. – А почему бы и нет? Я поставил пустую бутылку на кухонный стол и снова взялся за чайник. – На самом деле, сейчас надо заняться вашими порезами. Она снова провела рукой по лбу и равнодушно взглянула на алое пятно на правом запястье. – Да, пожалуй. Поставив чайник, я позвонил своему доктору и объяснил ситуацию. – Отвези ее в больницу, в травмпункт, – посоветовал он. – Они для того и существуют. – Она хорошенькая, – сказал я. – А ты с этим управишься лучше. – Черт возьми, Джонас, сейчас уже полвторого! – возмутился врач, но все же согласился приехать. К тому времени, как появилась полиция со своей чертовой трубкой, я уже заварил чай. Они согласились выпить по кружке чаю с сахаром и с молоком и кисло понюхали бутылку и стакан в руке девушки. Разве она не знала, что ей не следовало пить до проведения теста? Она устало покачала головой, показывая, что об этом она не подумала. В течение пятнадцати минут после принятия алкоголя тесты, естественно, проводить нельзя. Поэтому они пока что стали заполнять протокол. – Ваше имя, мисс? – Софи Рэндольф. – Замужем? – Нет. – Возраст? – Тридцать два. Никаких дамских кокетливых колебаний. Просто констатация факта. – Где живете? – Суррей, Эшер, Скилли-Айлс-Драйв, Примроуз-Корт. – Род занятий? – Авиадиспетчер. Ручка полицейского секунд на пять зависла в воздухе, прежде чем он это записал. Я посмотрел на Софи Рэндольф, незамужнюю, тридцати двух лет, авиадиспетчера, женщину, привыкшую работать на равных с мужчинами, и вспомнил, как она вела себя на месте аварии: даже в такой критической ситуации она инстинктивно отвергала мужское покровительство, потому что в повседневной жизни не могла себе этого позволить. Она рассказала все как было. Она была в гостях у друзей недалеко от Брайтона. Уехала от них в четверть первого. Примерно без десяти час она ехала по шоссе на скорости сорок пять миль в час, при хорошей видимости, и слушала круглосуточную радиопрограмму. Внезапно из кустов на дорогу выскочила лошадь. Она нажала на тормоза, но остановиться бы все равно не успела и свернула налево, чтобы не врезаться в лошадь. Джип она обогнала примерно за милю до того и не заметила, что он по-прежнему висит у нее на хвосте. Джип ударился в заднюю часть ее машины и развернул ее. Ее машина снесла дорожный столб и съехала в кювет. Она была пристегнута ремнем. Ее встряхнуло. Она немного порезалась разбитым стеклом. Один из полицейских спросил, что она пила в гостях. Она все тем же ровным, спокойным голосом сообщила, что перед обедом выпила рюмочку шерри и за обедом – немного вина. В конце концов ее заставили подышать в трубочку. Она спокойно подышала. Полицейский, который проводил тест, взглянул на показания прибора и вскинул брови. – Ну, мисс, – сказал он, – неофициально я могу вам сообщить, что, если бы не это виски, у вас все было бы в порядке. Тут и сейчас совсем чуть-чуть выше нормы. – Ну, меня это не удивляет, – сказала она. Это, по крайней мере, было правдой. – Знали бы вы, сколько народу нарочно пытаются напиться перед тестом! – В самом деле? – устало спросила она, с таким видом, словно подобные уловки ей и в голову не могли прийти. Полицейские собрали свои бумаги и приборы, прочли мне лекцию о том, как надо содержать животных, чтобы они не убегали, и наконец убрались восвояси. – Спасибо! – сказала мне Софи Рэндольф и чуть заметно улыбнулась. Глава 4 Она спала у меня, а я спал в кровати Криспина, а ничего не подозревающий Криспин спал внизу на диване. Доктор аккуратно зашил ей порез, но она беспокоилась не столько о себе, сколько о своем платье. Она настояла, чтобы он ни в коем случае не резал рукав, чтобы добраться до раны, а распорол шов, и он так аккуратно распарывал рукав, стараясь ей угодить, что я не мог сдержать улыбки. – Рука-то заживет, а платье нет, – объяснила она. – А оно дорогущее. Порез оказался глубоким и рваным, с застрявшими в нем осколками стекла. Софи с интересом смотрела, как доктор делал ей местную анестезию, чистил и зашивал рану. Интересно, что вообще может выбить ее из колеи? Утром она встала бледной и с дрожащими руками, но продолжала оставаться все такой же ровной и сдержанной. Я собирался ей сказать, чтобы она оставалась в постели, но, когда я в половине девятого, накормив лошадей и вычистив денники, вернулся в дом, она уже спустилась на кухню. Сидела за столом в моем халате и тапочках, курила сигарету и читала газету. Под глазами у нее темнели синяки, и по ее лицу сразу было видно, что ей уже тридцать два. Я подумал, что ее перевязанная рука, наверно, болит. Когда я вошел, она спокойно подняла глаза. – Привет, – сказал я. – Кофе хотите? – Очень! Я сварил кофе в кофеварке. – А я вам его наверх принести собирался. – Я довольно плохо спала. – Ну, еще бы! – Я услышала, как вы вышли во двор. Увидела вас из окна и подумала, что, наверно, стоит спуститься. – Как насчет тостов? – спросил я. Против тостов она ничего не имела, так же как и против поджаренного бекона. Пока я готовил, она оглядывала мою по-спартански обставленную кухню и наконец задала висевший в воздухе вопрос: – Вы не женаты? – Развелся. – И, похоже, довольно давно. – Совершенно верно, – усмехнулся я. Женился, раскаялся, развелся. И не спешил повторять ошибку. – Не могли бы вы одолжить мне какую-нибудь одежду, в которой я буду выглядеть не слишком странно? – Ну… Свитер, джинсы… Устроит? – С серебряными туфлями это будет смотреться изумительно! – сказала она. Я сел за стол рядом с ней и стал пить кофе. Лицо у нее было не столько красивое, сколько миловидное – его прелесть заключалась не в чертах, а в красках и в выражении. Брови и ресницы – рыжевато-русые, глаза – светло-карие, губы без помады – нежно-розовые. Я начал понимать, что в ее манере держаться нет ничего агрессивного. Она просто не позволяла никому относиться к себе покровительственно или принижать ее лишь потому, что она – женщина. Неудивительно, что некоторым мужчинам это не нравится. Но ее коллеги наверняка считают ее надежным товарищем. – Мне очень неудобно, что с лошадью так получилось, – сказал я. – Ну еще бы! Но она, похоже, совсем на меня не сердилась – хотя и могла бы. – Могу ли я чем-нибудь искупить свою вину? – Например, отвезти туда, куда мне надо? – Пожалуйста! Она задумчиво жевала тост с беконом. – Ну… мне нужно позаботиться о своей машине. Вернее, о том, что от нее осталось. А потом я буду вам очень обязана, если вы отвезете меня в Гатвик. – Так вы там работаете? – удивился я. – Нет. В Хитроу. Но в Гатвике я могу нанять машину. Специальные скидки для работников аэропортов. Она резала тост правой рукой, и я увидел, что она морщится. – Вам сегодня на работу? – спросил я. – Голос у меня в порядке, – ответила она. – Но, может, и не придется. Я сегодня на подмене с четырех дня до четырех ночи. Это значит, что я просто должна быть у себя дома на случай, если кто-то заболеет или не сможет прийти. – А часто приходится подменять? – Нечасто. Обычно просто сидишь дома и скучаешь. Она пила кофе, держа чашку в левой руке. – А вы? – спросила она. – Чем вы занимаетесь? – Я барышник. Лошадьми торгую. Она наморщила лоб. – Моя тетушка говорит, что все барышники – мошенники. Я улыбнулся: – Крупные фирмы ей бы спасибо не сказали. – А вы на крупную фирму работаете? Я покачал головой: – Нет, я сам по себе. Она доела тост и выудила из кармана моего халата пачку сигарет. – Ну, вы хотя бы курите, – сказала она, щелкая моей зажигалкой. – Я их нашла у вас в спальне… Надеюсь, вы не возражаете? – Берите что хотите! – сказал я. Она посмотрела на меня в упор. Глаза ее насмешливо блеснули. – Услуга за услугу! Помните того человека из джипа? – Такого забудешь, как же! – Он ехал со скоростью примерно миль сорок в час, пока я не попыталась его обогнать. Но когда я поравнялась с ним, он прибавил скорость. – Один из таких… Она кивнула: – Один из таких. Я нажала на акселератор и обогнала его, и ему это не понравилось. Он висел у меня на хвосте, мигал фарами и вообще вел себя как последний идиот. Если бы он меня не отвлекал, я бы, может, эту лошадь и раньше заметила. Так что он виноват не меньше вашей лошади. – Ну спасибо! – сказал я. Мы улыбнулись друг другу, и внезапно все невысказанные вопросы повисли между нами над столом, засыпанным крошками… И в этот деликатный момент ввалился Криспин со всей чувствительностью бронетранспортера. Дверь кухни с треском распахнулась, и он вошел – помятый, небритый, больной с похмелья и изрыгающий ругательства. – Куда ты захреначил виски, черт бы тебя побрал? Софи посмотрела на него со своим всегдашним спокойствием. Криспин ее, похоже, просто не заметил. – Ты, ублюдок, если ты мне его не отдашь, я тебе пасть порву, понял? Вся беда в том, что он говорил это почти серьезно. – Ты его вечером допил, – ответил я. – Пустая бутылка в мусорнице. – Брешешь ты все! Если ты его вылил, я тебя придушу, ей-богу! – Ты его сам вылил, – сказал я. – Себе в глотку. Выпей лучше кофе. – Забей этот кофе себе в задницу! – И он принялся бродить по кухне, рывком распахивая шкафчики и полки и заглядывая внутрь. – Где оно? – повторял он. – Куда ты его засунул, ты, дерьмочист? Он схватил пачку сахара и швырнул на пол. Бумага порвалась, и сахар рассыпался льдистым холмиком. Криспин достал несколько жестянок, чтобы заглянуть за них, и вместо того, чтобы поставить на место, тоже швырнул на пол. – Джонас, я тебя убью! Я сварил ему кофе и поставил кружку на стол. Вслед за сахаром и жестянками на пол полетели пакет риса и пачка кукурузных хлопьев. Он завершил поиски, яростно захлопнув дверцу последнего шкафчика, сел за стол и потянулся за кофе. Рука у него тряслась, как у девяностолетнего старика. Тут он в первый раз обратил внимание на Софи. Медленно поднял глаза и уставился ей в лицо. – Блин, а ты кто такая? – Софи Рэндольф, – вежливо ответила она. Криспин прищурился. – Че, Джонас, девочку себе завел? Он развернулся ко мне. От этого движения у него, видимо, снова закружилась голова, и его затошнило. Господи, хоть бы его не вырвало прямо тут! Такое уже бывало… – Ублюдок ты, Джонас, – сказал он. – Чего тебе стоило попросту попросить меня убраться? Я бы убрался. Нет, надо было меня напоить! Из глаз у него хлынули пьяные слезы. «Всегда одно и то же, – подумал я. – Сейчас он будет себя жалеть, потом начнет оправдываться…» – Ты сам напился, – сказал я. – Не надо было подсовывать мне виски! – сказал он. – Это ты во всем виноват. – Ты прекрасно знаешь, что никакого виски я тебе не подсовывал. – Ага, ты просто поставил его на стол и оставил, чтобы я его нашел. Это что, не называется «подсунуть»? – Ты еще скажи, что оно в саду на яблоне выросло. Ты сам пошел и купил его. – Я же говорю тебе, что я его не покупал! – с негодованием возразил Криспин. – Я просто нашел его на столе! Ему удалось донести кружку до рта, не расплескав содержимого. Я поразмыслил. Если он все-таки, вопреки очевидности, говорит правду, кто-то явно хотел сделать ему большую гадость. Но, насколько я знал, настоящих врагов у него не было – разве что уставшие от него старые знакомые, которые, завидев его, переходили на другую сторону улицы и прятались в подъездах. Нет, скорее всего купил бутылку, а теперь хочет свалить вину на кого-то другого. Те времена, когда я верил каждому его слову, прошли безвозвратно. – Как бог свят, Джонас, оно тут, на столе, стояло! – Он пролил еще пару слезинок. – Ты мне никогда не веришь! Он выпил половину кружки. – Я виски никогда не покупаю, – сказал он. – Такое дерьмо! Когда на него находило, он мог пить что угодно. Один раз он ужрался мятным ликером. Он продолжал ныть на тему, что я ему не верю, пока не разозлился по-настоящему. Внезапно он неуклюже размахнулся и запустил кружкой в стену. Кружка разлетелась вдребезги, по стене потекли коричневые струйки кофе. Он встал, опрокинув стул и злобно набычившись. – Дай мне денег! – Слушай, Криспин, иди лучше проспись… – Ублюдок! Мне надо выпить! Святоша проклятый! Ты ни черта не понимаешь, просто не хочешь понять! Это ты спер мое виски! Дай мне денег, и можешь идти в задницу! Софи Рэндольф прокашлялась. Криспин резко развернулся к ней, готовый встретить в штыки любое возражение, и его снова затошнило. По крайней мере у него хватило самоуважения на то, чтобы не блевать ей в лицо: он выбежал во двор, и до нас донеслись характерные звуки. Тоже неприятно, конечно… – Это мой брат, – сказал я. – Понятно. Дальнейших объяснений ей, похоже, не требовалось. Она оглядела устроенный им бардак. – Он все это приберет? – Это вряд ли, – улыбнулся я. – Я сам приберу, когда он заснет. Если сделать это при нем, он разозлится и снова примется швыряться чем попало. Она неодобрительно покачала головой. – Он не всегда такой, – сказал я. – Иногда он неделями не пьет. Криспин вернулся, еще зеленее прежнего. – Дай денег! – рявкнул он. Я встал, пошел в кабинет, принес пять фунтов. Криспин буквально вырвал их у меня из рук. – Паб еще закрыт, – заметил я. – Мать твою! – ответил Криспин. Потом обвел взглядом кухню, увидел Софи и поправился: – Мать вашу! Он вышел во двор. В окно нам было видно, как он надменно направляется к воротам, изо всех сил стараясь выглядеть местным джентльменом, напрочь забыв о том, что одежда на нем мятая и он небрит. – Зачем вы даете ему деньги? – Чтобы избавить его от необходимости украсть их. – Но… – Она осеклась. – Когда ему приспичит, – объяснил я, – он действительно способен на все ради того, чтобы добыть спиртное. Милосерднее позволить ему добыть его, сохранив хотя бы остатки достоинства. Сегодня он весь день будет пьян, но, возможно, к завтрашнему дню все кончится. – Но в пабе… – В паб его пустят, – сказал я. – Там все понимают. Ему продадут бутылку, а когда увидят, что он готов отключиться, отошлют его домой. На мой взгляд, Софи все же стоило бы лечь, но она настаивала на том, чтобы лично проследить за тем, как будут увозить ее машину. В конце концов она все же позволила мне самому позвонить в местный гараж, где меня знали, и все устроить. Потом она облачилась в свитер и джинсы, которые были ей велики на пару размеров, и провела большую часть утра у меня в кабинете, сидя в глубоком кресле и слушая, как я обсуждаю по телефону свои дела. Керри Сэндерс была очень рада услышать про Речного Бога и не стала возражать насчет цены. – Ну вот, это куда лучше, – сказала она. – А то этот Катафалк мне с самого начала не нравился. Что это за имя такое? – Ладно… Его могут доставить из Девона в любое время. Куда и когда вам его привезти? – На выходных я буду в гостях у этого семейства. – Я отметил, что даже теперь она избегала называть их по имени. – Я приеду туда к ленчу, и мне хотелось бы, чтобы лошадь привезли где-нибудь около половины пятого. – Пожалуйста, – сказал я. – А по какому адресу? – А разве я вам его не давала? Я сказал, что при необходимости, конечно, мог бы и сам его узнать… Наконец она выдала мне эту информацию – так неохотно, словно это была бог весть какая великая тайна. Деревня в Глостершире. Ясно как день. – Ладно, – сказал я. – В полпятого будем на месте. – Вы сами приедете? – Нет. Обычно я сам не езжу. – А-а… – Она была разочарована. – А… а не могли бы вы?.. – Да я вам не понадоблюсь. – Но мне бы очень хотелось, – сказала она. Тон ее был чем-то средним между заискивающим и требовательным, и я понял, что, несмотря на всю свою самоуверенность, она все еще сомневается насчет этого подарка. – То есть вы хотите, чтобы я их представил друг другу? – Ну да, что-то в этом духе… Николь Бреветт, это Речной Бог. Речной Бог, познакомься с Николем Бреветтом. Привет, приятель, дай лапу… то есть копыто. – Ладно, – сказал я. – Я приеду с лошадью. – Спасибо. И опять этот смешанный тон. С одной стороны, она явно полагала, что я должен ходить перед ней на цыпочках, а с другой, когда я согласился, она испытала неподдельное облегчение. Я подумал, что с ее стороны чистое безумие – пытаться войти в семью, членов которой она боится. Интересно, почему она к ним так относится? – А про тех двоих вы больше ничего не слышали? – спросила она. – Нет. Я бы уже давно забыл про них, если бы не шишка на затылке, которая напомнила о себе, когда я причесывался. С тех пор столько всего случилось… – Мне бы хотелось выяснить, зачем они отобрали у нас эту лошадь. – Мне бы, конечно, тоже этого хотелось, – сказал я. – Но как? Если для вас это действительно важно, почему бы вам не обратиться в агентство Рэднора-Хелли? Они как раз занимаются такими вещами… – Частные детективы? – Специалисты по лошадям. – Да, конечно. Но… Я не знаю… Все упирается в ее отношения с Бреветтами. – Я сделаю все, что смогу, – пообещал я. Она удовлетворилась этим ответом, но я вовсе не был уверен, что смогу что-то сделать. Потом я позвонил в транспортную фирму в Девоне и договорился, что они заберут Речного Бога рано утром и встретятся со мной в три за Струдом. Они спросили, куда именно нужно будет доставить лошадь, но на меня вдруг напала осторожность, и я не сказал. Миль через десять после места встречи, и все. Дорогу я покажу. Я повесил трубку, чувствуя себя немного глупо, но ведь потеря Катафалка – далеко не шутка… Я позвонил девонскому фермеру и попросил его послать с Речным Богом кого-нибудь из своих людей, чтобы присматривать за ним, и позаботиться о том, чтобы лошадь была вычищена и ноги и подковы были в хорошем состоянии. Фермер сказал, что ему некогда со всем этим возиться. Я ответил, что, если лошадь будет выглядеть как чучело, он получит ее обратно. Он побухтел, поворчал, потом согласился и повесил трубку. – Как вы его! – улыбнулась Софи. – Лошади, прибывшие с мелких ферм, иногда выглядят так, словно на них пахали… Она закурила сигарету. Перевязанная рука двигалась с трудом. – У меня кодеин есть, – предложил я. Она криво улыбнулась. – Ну давайте. Я принес обезболивающее и стакан воды. – И часто вам приходится лечить людей? – поинтересовалась она. – В основном самого себя. Пока я звонил по телефону, она разглядывала фотографии со скачек на стенах. – Это все вы, да? – спросила она. – В основном да. – Я про вас слышала, – сказала она. – Сама я на скачках не бываю, но у моей тети коневодческая ферма, и я вроде бы видела вашу фамилию в газетах и слышала по телевизору. – Теперь она там больше не появляется. Я уже три года как бросил это дело. – Жалеете? – О том, что бросил? – Я пожал плечами. – Всем когда-нибудь приходится, рано или поздно. Особенно после того, как проведешь полгода в корсете и получишь строгое предупреждение от людей в белых халатах. Она спросила, не отвезу ли я ее туда, где она разбила машину, чтобы посмотреть на место аварии при дневном свете. – Конечно, – согласился я. – И мне еще надо поискать попону, которую сбросила моя лошадь. Хотя попона наверняка порвалась… На самом деле это плохо, что она потерялась: попона была светлая, а сама лошадь темно-гнедая, так что в попоне она в темноте была бы куда заметнее. Софи задавила окурок, но не успели мы выйти, как телефон зазвонил снова. – Привет, Джонас! – сказал веселый голос с американским акцентом. – Как твоя сделка? – Которая? – уточнил я. – Ну… Та, которую ты устроил для Керри. Знаешь, Керри Сэндерс. – Знаю, конечно, – сказал я. – Только мне пришлось покупать ей другую лошадь. Она тебе не рассказывала? – Не-а. Сказала только, что вы едете в Аскот покупать какую-то лошаденку с совершенно богомерзким именем. Паули Текса. Я живо представил его себе: коротенький плотный человечек слегка за сорок, бурлящий энергией, духовной и телесной, и не стыдясь делающий деньги. Я встречался с ним всего несколько раз, и главное, что мне запомнилось, – это его способность молниеносно принимать решения. Общаясь с ним, ты все время чувствовал, будто тебя влечет неудержимый поток, и, только расставшись с ним, ты задавал себе вопрос, все ли его мгновенные решения безошибочны. Он приехал в Англию на аукцион годовиков в Ньюмаркете. Паули Текса был не простым барышником – у себя в Штатах он ворочал большими деньгами и частенько выходил на мировую арену. На прошлой неделе мы с ним вместе выпивали в Ньюмаркете в компании других барышников. Видимо, он запомнил меня по этой и другим случайным встречам, потому и посоветовал Керри Сэндерс обратиться ко мне. Я рассказал ему, что произошло с Катафалком. Краем глаза я видел, что Софи слушает, недоверчиво приоткрыв рот. Паули Текса удивился меньше: он лучше знал мир, в котором мы оба жили, но это неприкрытое насилие возмутило даже его. – Давление – да, – говорил он. – Пусть даже нечестными методами. Согласен. Но насилие?! – Странно, что она тебе не сказала. – Меня со вторника не было в городе. Только что вернулся из Ирландии. Наверно, она просто не могла меня найти. – Ну, во всяком случае, ничего страшного, – сказал я. – Деньги за Катафалка к ней вернулись, и даже с прибылью, а я ей другую лошадь купил. – Да, но я бы на твоем месте поднял шум. – А-а, пусть этим миссис Сэндерс занимается! – Мне как-то неловко, что я втравил тебя в такие неприятности. – Ерунда, – сказал я. – Но я рад, что тебе все же удалось устроить эту сделку. Он сделал многозначительную паузу. Я криво улыбнулся в телефон. – Ты хочешь сказать, что я тебе должен процент за комиссию? – Джонас, дружище, разве я у тебя что-то просил? – обиженно воскликнул Паули. – Учусь, – вздохнул я. – Учусь. – Два процента, – сказал он. – Чисто символически. Всего два процента, Джонас. Идет? – Идет, – сказал я и снова вздохнул. Два процента – звучит действительно скромно, но это были две пятых моей оплаты. «Надо было запросить с Керри Сэндерс больше, чем пять процентов, – подумал я. – Дурак я!» Но пять процентов – это было честно. Отказывать Паули не стоило. Оставшиеся три процента – это все же лучше, чем ничего, даже если считать шишку на голове, а портить с ним отношения ни к чему. Если Паули будет на моей стороне – это сулит хорошие перспективы. А если Паули настроится против меня, ничего хорошего это не сулит. К тому времени, как я повесил трубку, Софи успела закрыть рот и вновь обрести свое обычное спокойствие. Она вскинула брови. – Вот тебе и мирная деревенская жизнь! – Главное – душевный покой, – ответил я. На шоссе оранжевый «МГ» тащился за аварийкой на буксире, точно раздавленная игрушка. Софи с сожалением проводила его взглядом и подобрала погнувшийся диск с колеса, отвалившийся через несколько шагов. – Я ее любила, эту машину, – сказала она. Джип уже исчез. Когда аварийка скрылась из виду, все, что осталось от аварии, – это черные полосы на асфальте и печальная кучка разбитого стекла. Софи зашвырнула диск в кювет, встряхнулась и сказала: – Ну, пошли искать вашу попону. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/dik-frensis/sokrushitelnyy-udar/?lfrom=185612925) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Сноски 1 Прикуска – порочная привычка лошади прихватывать зубами край кормушки и заглатывать воздух; значительно снижает ценность лошади.