Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю Борис Джонсон Черчилль – великий государственный деятель, премьер-министр Великобритании (1940–1945 и 1951–1955), реформатор, лауреат Нобелевской премии по литературе, знаменитый журналист и блистательный оратор. Автор книги – Борис Джонсон, известный английский политик, эксцентричный мэр Лондона, остроумно и страстно исследует, на чем основывается исключительная яркость одного из самых знаковых лидеров XX века. Бросая вызов мифам, заблуждениям и гипертрофированной реальности, Джонсон изображает человека противоречивого, храброго, обладающего феноменальным красноречием, несравненным стратегическим талантом и истинной гуманностью. В книге выдвигается предположение, что, если бы Черчилля не было или он совершил ошибку, Гитлер мог одержать в Европе полную победу. Автор убежден: будь Уинстон Черчилль жив, наверняка бы выступил за выход Великобритании из Евросоюза. Борис Джонсон Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю © Boris Johnson 2014 © Yousuf Karsh, Camera Press, London © Rex/Micha Theiner © Галактионов А. В., перевод на русский язык, 2015 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2015 КоЛибри® * * * Лео Ф. Джонсону Введение Собака по кличке Черчилль Во времена моего детства не было никаких сомнений в том, что Черчилль – величайший государственный деятель из тех, которых когда-либо дала миру Британия. С раннего возраста у меня было довольно четкое представление о том, что он сделал: вопреки всем трудностям привел мою страну к победе над одной из самых отвратительных тираний в истории человечества. Я знал ключевые моменты биографии Черчилля. Мы с братом Лео настолько усердно изучали иллюстрированную книгу Мартина Гилберта о жизни Черчилля, что запомнили подписи ко всем фотографиям. Мне было известно о его мастерстве в искусстве составления речей, и мой отец (подобно многим отцам в те годы) периодически цитировал некоторые из его знаменитых высказываний. Я знал уже тогда, что это искусство исчезает. Черчилль любил пошутить, не отличался почтительностью и даже по стандартам своего времени не был политически корректен. За ужином нам рассказывали апокрифические истории, например о том, как Лорд – хранитель печати пришел к Черчиллю, когда тот был в туалете. «Скажите Лорду – хранителю печати, которому я нужен, что я запечатан в своем нужнике», – распорядился Черчилль («Tell the Lord Privy Seal that I am sealed to my privy»). Мы знали и его ответ Бесси Брэддок, члену парламента от лейбористов, которая упрекнула его в том, что он пьян. Черчилль сказал с ошеломительной грубостью: «Моя дорогая Бесси, а вы уродливы. Я к утру протрезвею, вы же так и останетесь уродиной». Я также кое-что слышал о министре-консерваторе и гвардейце. Вы, наверное, знаете эту историю и без меня. Тем не менее я расскажу ее каноническую версию, которой со мной поделился сэр Николас Сомс, внук Черчилля, за ланчем в отеле «Савой». Даже делая скидку на то, что Сомс блестящий рассказчик, в этой истории есть отзвук правды, которая свидетельствует о великодушии Черчилля, – это его свойство будет в числе основных тем книги. – Один из его министров-консерваторов был содомитом, если вы понимаете, что я имею в виду, – громко сказал Сомс, так что было слышно во всем ресторанном зале, – и при этом большим другом моего дедушки. Его постоянно ловили, но в те дни пресса не караулила на каждом углу, и в нее ничего не просочилось. Но однажды он зашел слишком далеко – его поймали, когда он совокуплялся с гвардейцем на скамейке Гайд-парка в три часа ночи. Кстати, это было в феврале. Об этом немедленно доложили Главному Кнуту[1 - Главный Кнут – организатор парламентской фракции, который следит за соблюдением партийной дисциплины. (Здесь и далее примеч. перев.)], который позвонил Джоку Колвиллу, личному секретарю дедушки. – Джок, – сказал Главный Кнут, – боюсь, у меня плохие новости об имярек. Ничего особенного, но об этом стало известно прессе. Они наверняка растрезвонят. – Боже мой, – сказал Колвилл. – Я думаю, что мне надо поехать к премьер-министру и лично сообщить ему об этом. – Да, я так полагаю. И Главный Кнут поехал в Чартвелл (особняк Черчилля в Кенте), он вошел в кабинет дедушки, где тот работал за конторкой. – Да, Главный Кнут, – сказал дедушка, слегка оборотившись, – чем я могу быть полезен? Главный Кнут рассказал о прискорбном инциденте и заключил: – Он должен уйти. Во время последовавшей длительной паузы Черчилль дымил сигарой. Затем он сказал: – Я правильно понял, что имярек был пойман с гвардейцем? – Да, премьер-министр. – В Гайд-парке? – Действительно, премьер-министр. – На скамейке парка? – Верно, премьер-министр. – В три часа ночи? – Да, премьер-министр. – И это в такую погоду! Господи, как я горд быть британцем! * * * Я знал, что в молодости он проявлял чудеса храбрости, что видел кровопролитие своими глазами и в него стреляли на четырех континентах. Он был одним из первых людей, поднявшихся на аэроплане. Я знал, что в школе Харроу его считали коротышкой – его рост был лишь 170 см, а обхват груди 79 см; что он поборол заикание, депрессию, ужасного отца и стал величайшим из англичан. Я считал, что в нем было что-то священное и магическое, ведь мои дедушка с бабушкой хранили первую страницу Daily Express от того дня, когда он умер в возрасте девяноста лет. Я был доволен, что родился за год до этого: чем более я читал о нем, тем более гордился, что застал его в живых. И тем сильнее мне становится горько и странно, что сегодня, спустя пятьдесят лет после его смерти, существует опасность, что память о нем, если и не исчезнет, будет неполной и несовершенной. Как-то я покупал сигару в аэропорту ближневосточной страны, которая своим существованием, возможно, обязана Черчиллю. Я заметил, что сигара называется «Сан-Антонио Черчилль», и спросил у продавца в магазине беспошлинной торговли, знает ли он, кто такой Черчилль. Он тщательно прочитал имя, а я произнес его. «Шершиль?» – переспросил продавец в недоумении. «Во время войны, – подсказал я, – Второй мировой войны…» Похоже, что-то смутное, еле различимое забрезжило во мраке его памяти. «Старый лидер?.. Да, возможно. Но не вполне уверен». И пожал плечами. Что ж, этот продавец ничуть не уступает многим современным детям. Те из них, которые проявляли прилежание в классе, полагают, что Черчилль был парнем, который сражался с Гитлером, чтобы спасти евреев. Но большинство современных молодых людей, согласно недавнему опросу, считают, что Черчилль – это собака из британской страховой рекламы. И мне это очень досадно, ведь столь незаурядная личность наверняка была бы интересна молодежи наших дней. Их привлекли бы его брызжущая через край эксцентричность, театральность, неповторимый стиль одежды, но в первую очередь – его совершенная гениальность. Я хочу донести понимание его гениальности до тех, кто не вполне осознает ее или позабыл о ней. Я отдаю себе отчет в том, что в моей попытке есть некоторая дерзость. Я не профессиональный историк, а как политик я не достоин развязывать шнурки на ботинках Черчилля или даже на ботинках Роя Дженкинса, написавшего великолепную однотомную биографию премьер-министра. Как исследователь Черчилля я нахожусь в тени Мартина Гилберта, Эндрю Робертса, Макса Гастингса, Ричарда Тойе и многих других. Я знаю, что о нашем герое выходит около сотни книг в год, и тем не менее полагаю, что пришло время для новой оценки, ведь мы не можем принимать без доказательств его реноме. Солдаты Второй мировой постепенно уходят от нас, мы теряем тех, кто помнил звук его голоса. Меня беспокоит опасность того, что из-за тумана, сгущающегося над прошлым, будет забыта масштабность его свершений. Расхожее мнение наших дней состоит в том, что Вторая мировая война была выиграна русской кровью и на американские деньги. И хотя это отчасти верно, верно и то, что без Черчилля Гитлер наверняка бы победил. Под этим я имею в виду, что нацистские перемены в Европе могли стать необратимыми. Сегодня мы с полным на то основанием жалуемся на несовершенство Европейского союза, забывая о сущем ужасе того очень возможного из возможных миров. Мы должны помнить об этом, как и о том, какой вклад британский премьер-министр внес в современное мироустройство. По всему земному шару – от Европы до России, Африки и Ближнего Востока – мы находим последствия его созидательных замыслов. Черчилль значим и сегодня, потому что он спас нашу цивилизацию. И ключевой пункт состоит в том, что только он мог сделать это. Он – ярчайшее человеческое опровержение марксистских историков, которые ставят во главу угла довлеющие и обезличенные экономические отношения. Смысл «фактора Черчилля» в том, что решающий вклад может внести и один человек. Снова и снова на протяжении семидесяти лет общественной деятельности его личность оказывала влияние на события мира, причем в значительно большей степени, чем об этом помнят в наши дни. В начале ХХ в. он стоял у истоков государственной системы социального обеспечения. Он способствовал тому, что у британских рабочих появились центры занятости, перерывы на чаепитие и страхование по безработице. Черчилль создал танк и Королевские военно-воздушные силы. Он решительно повлиял на действия Британии во время Первой мировой войны и содействовал ее победе. Черчилль был незаменим при создании Израиля (и некоторых других стран). Не будем также забывать проводимую им кампанию за объединение Европы. Подобно бобру, который перегораживает плотиной реку, Черчилль несколько раз вставал на пути потока истории и изменял ее течение – наиболее сильно в 1940 г. Древние греки говорили: «Личность – это судьба человека», и я с ними согласен. Если это так, тем более глубинным и интригующим становится вопрос о том, каким образом формируется личность. Какие стихии дали ему талант сыграть эту исполинскую роль? В каких кузницах были выкованы его острый ум и железная воля? Вот в чем вопрос, и я почти вторю Уильяму Блэйку: Что за горн пред ним пылал? Что за млат тебя ковал? Кто впервые сжал клещами Гневный мозг, метавший пламя?[2 - «Тигр», перевод С. Маршака.] Но сначала давайте попытаемся прийти к согласию в отношении того, что он сделал. Глава 1 Предложение Гитлера Если вы хотите узнать об одном из решающих событий в последней мировой войне и поворотном моменте в истории человечества, идите за мной. Я проведу вас в тусклую комнату в палате общин – вверх по лестнице, через скрипучую старую дверь, вдоль по плохо освещенному коридору, и вот мы на месте. По очевидным причинам безопасности вы не найдете эту комнату в путеводителях по Вестминстерскому дворцу; да и экскурсоводы обычно не показывают ее. Впрочем, историческое помещение, о котором я говорю, уже не существует. Оно было разрушено при немецкой бомбардировке, но его копия весьма близка к оригиналу. Эта одна из тех комнат, которые использует премьер-министр для встреч с коллегами из палаты общин. Интерьер не представляет особого интереса, он вполне предсказуем. Представьте себе обилие зеленой кожи и латунных обивочных гвоздей, дубовую панельную обшивку с крупнозернистой структурой, обои дизайна Огастеса Пьюджина и несколько криво висящих оттисков. Также вообразите клубы дыма, ведь это событие происходило в послеполуденные часы 28 мая 1940 г., а тогда многие политики, включая нашего героя, были заядлыми курильщиками. Многостворчатые окна пропускали мало света, но представители общества легко узнали бы действующих лиц. Их было семь, и они составляли британский кабинет военного времени. Глубину кризиса отражало то, что заседание кабинета продолжалось с небольшими перерывами уже третий день. Они встретились девятый раз с 26 мая, но так и не могли дать ответ на экзистенциальный вопрос, который встал перед ними и всем миром. В одном из кресел сидел премьер-министр Уинстон Черчилль. Рядом с ним – чопорный Невилл Чемберлен, как обычно со стоячим воротником и щеточкой усов. Он – бывший премьер-министр, которого столь бесцеремонно сменил на посту Черчилль. Обоснованно или нет, Чемберлена обвиняли в фатальной недооценке угрозы Гитлера и провале политики умиротворения. Когда, незадолго до описываемых событий, нацисты вытеснили британские войска из Норвегии, все шишки посыпались на Чемберлена. Также в заседании участвовал министр иностранных дел – высокий, бледный и костистый лорд Галифакс, его левую руку, парализованную от рождения, прикрывала черная перчатка. В комнате находился и Арчибальд Синклер, лидер Либеральной партии, из которой Черчилль вышел в 1923 г. Здесь же Клемент Эттли и Артур Гринвуд – представители Лейбористской партии, которой Черчилль порою адресовал самые яростные инвективы. Протокол заседания вел сэр Эдуард Бриджес, секретарь кабинета. Перед собравшимися стоял очень простой вопрос, над ним они ломали голову последние дни, а приходившие новости были все безотраднее. Хотя никто не произнес его явно, но все понимали, в чем он состоит. Должна ли Британия сражаться? Было ли разумно посылать молодых солдат на смерть в войне, казавшейся проигранной? Или же Британии надо пойти на сделку, которая, быть может, спасет сотни тысяч жизней? А если она будет заключена и война фактически закончится с выходом из нее Британии, может ли эта сделка спасти жизни миллионов людей во всем мире? Я думаю, что мало кто из людей моего поколения, не говоря уже о поколении моих детей, в полной мере осознает то, насколько близко в 1940 г. мы подошли к тому, чтобы Британия прекратила сражаться. В пользу этого решения были весомые рациональные доводы, а многие вдумчивые и влиятельные люди призывали к «переговорам». Нетрудно увидеть, почему они так считали. Новости из Франции были не просто плохими – они были невероятно плохими, и не было никакой надежды, что они улучшатся. Немецкие войска стремительно продвигались к Парижу, нанося нокаутирующие удары по французским оборонительным позициям. Они делали это с такой презрительной непринужденностью, что казались новой военной «высшей расой», полной усердия и исключительной эффективности. Танки Гитлера легко преодолевали не только низины, но и казавшиеся неприступными арденнские ущелья. Смехотворная линия Мажино была прорвана. Сколь патетичны были французские генералы – немощные седовласые старцы в кепи а-ля инспектор Клузо. Всякий раз, когда они отступали к новой линии обороны, оказывалось, что неприятель уже там. Французов с воем атаковали пикирующие бомбардировщики «Штука», и немецкие танки продолжали стремительный поход. Британский экспедиционный корпус был отрезан вблизи Ла-Манша. Попытка его контрнаступления была отражена, теперь он готовился к эвакуации из Дюнкерка. Если бы Гитлер послушал своих генералов, он полностью бы уничтожил британский корпус. Его ас генерал Гудериан со своими танками мог бы взломать оборону практически беззащитного клочка земли, убить или захватить в плен большинство военнослужащих. Тем самым он бы лишил нашу страну физической возможности сопротивляться. Но Гитлер предпочел задействовать люфтваффе. Немецкая авиация обстреливала британские позиции из пулеметов и закидывала бомбами, море было переполнено плававшими трупами, а оставшиеся в живых тщетно стреляли в воздух из винтовок Ли-Энфилд. В тот день, 28 мая, всем – и генералам, и политикам, да и широким кругам общества – казалось крайне вероятным, что большая часть британского экспедиционного корпуса будет потеряна. Перед кабинетом военного времени стояла перспектива самого большого унижения вооруженных сил со времен утраты американских колоний. Положение казалось безвыходным. Кровь стынет в жилах, если вспомнить, какой карта Европы представала собравшимся. Уже два года, как поглощена Австрия, отсутствует Чехословакия, сокрушена Польша. За последние несколько недель Гитлер добавил к своему портфелю завоеваний леденящий душу список. Он захватил Норвегию, без каких-либо усилий перехитрив британцев, включая Черчилля, который несколько месяцев вынашивал обреченный план, как опередить немцев. Гитлер чуть больше чем за четыре часа захватил Данию. Капитулировала Голландия, а бельгийский король малодушно поднял белый флаг в полночь с 27 на 28 мая. С каждым часом все больше французских солдат сдавались в плен – некоторые после неслыханного по храбрости сопротивления, другие же с безысходной, фаталистической легкостью. Главное геополитическое заключение мая 1940 г. состояло в том, что Британия – Британская империя – оказалась в одиночестве. Помощи было ждать не от кого, по крайней мере в ближайшее время. Итальянцы были против нас. Фашистский лидер Муссолини ранее заключил с Гитлером «Стальной пакт». Поскольку казалось, что Гитлер непобедим, Муссолини намеревался в скором времени вступить в войну на стороне Германии. Русские подписали тошнотворный пакт Молотова – Риббентропа, по которому они поделили Польшу с нацистами. По понятным причинам американцы испытывали аллергию к европейским войнам: во время Первой мировой войны они потеряли более 56 000 человек, а если учесть жертв эпидемии гриппа – то более 100 000. Несмотря на риторические призывы Черчилля, издалека доносился лишь шепот их симпатий. Не было никаких признаков того, что американская кавалерия, трубя, перевалит через вершину холма и придет на помощь. Присутствующие в комнате представляли, каковы будут последствия, если Британия продолжит сражаться. Они знали все о войне, некоторые из них участвовали в Первой мировой войне, и ужасной памяти о той бойне было лишь двадцать два года – она отстояла от них по времени меньше, чем война в Персидском заливе отстоит от нас. Горе пришло почти в каждую британскую семью. Вправе ли они были требовать, чтобы народ снова шел на войну? И с какой целью? Если судить по протоколу заседания, первым слово взял Галифакс. Он перешел прямо к делу и высказал те соображения, над которыми размышлял несколько дней. Галифакс производил незабываемое впечатление. Он был высок, очень высок, с его ростом в 195 см он на четверть метра возвышался над Черчиллем – хотя за столом, я полагаю, его преимущество не было столь заметно. Он был выпускником Итона и Оксфорда, ставшим благодаря научным достижениям стипендиатом-исследователем колледжа Всех Душ (All Souls College). Куполообразный лоб Галифакса красноречиво свидетельствовал о его интеллекте. Не забывайте, что Черчилль не получил университетского образования, да и в Королевское военное училище в Сандхерсте он поступил с третьей попытки. Судя по хронике тех лет, Галифакс говорил низким мелодичным голосом, с четким произношением, подобающим его классу. Он глядел на собравшихся сквозь толстые круглые очки и, наверное, поднимал вверх слегка сжатую правую руку, чтобы акцентировать свои доводы. Он сообщил, что итальянское посольство известило о готовности выступить посредником в переговорах, время которых пришло для Британии. Информацию об этом передал сэр Роберт Ванситарт. Галифакс сделал ловкий ход, упомянув это имя, ведь дипломат Ванситарт был известен антинемецкими взглядами и яростным отторжением политики умиротворения Гитлера. Но смысл итальянского предложения, с его изысканной и привлекательной оберткой, был вполне очевиден. Это была не просто инициатива Муссолини, а, вне всякого сомнения, сигнал его старшего партнера. Щупальце Гитлера, извиваясь по Уайтхоллу, проникло в самое сердце палаты общин. Черчилль точно понимал, что происходит. Он знал, что отчаявшийся французский премьер находится в Лондоне, а тот в действительности только что встречался с Галифаксом за ланчем. Месье Поль Рейно осознавал, что Франция разбита, а также (чему отказывались верить его английские собеседники), что ее армия, подобно оригами, сворачивается с волшебной скоростью. Рейно понимал, что он войдет в круг самых презренных людей в истории Франции. Он надеялся, что если удастся убедить Британию также начать переговоры, его унижение будет разделено и уменьшено, а главное – ему удастся добиться более приемлемых условий для Франции. Смысл послания, переданного итальянцами, поддержанного французами и исходившего от немцев, состоял в том, что Британии нужно образумиться и смириться с реальностью. Мы не знаем в точности, какие слова Черчилль использовал для ответа, у нас есть лишь лаконичное и, наверное, облагороженное резюме сэра Эдуарда Бриджеса. Нам также неизвестно, каким предстал премьер-министр перед коллегами в тот день, хотя мы можем догадываться. Свидетельства современников отмечают, что Черчилль начал показывать признаки усталости. Ему было шестьдесят пять, и он сводил с ума генералов и свой штат служащих привычкой работать глубоко за полночь, подпитываясь бренди и ликерами. Он совершал множество телефонных звонков по Уайтхоллу, требуя документов и информации, и созывал совещания в то время, когда здравые люди почивают со своими женами. Как всегда, он был облачен в странное викторианско-эдвардианское одеяние: черный жилет, карманные часы с золотой цепочкой, брюки в полоску – он с успехом мог бы сыграть страдающего от похмелья дородного дворецкого в сериале «Аббатство Даунтон». Говорят, что он был бледен и одутловат, и это похоже на истину. К этому добавьте сигару, пепел на одежде, сжатые челюсти с потеком слюны. Он рекомендовал Галифаксу прекратить разговоры на эту тему. Как сформулировано в протоколе: «Премьер-министр сказал, что с очевидностью французское намерение было в том, чтобы синьор Муссолини действовал посредником между нами и герром Гитлером. А он [Черчилль] был решительно против такого расклада». Черчилль понимал, что подразумевало это предложение. Его страна была в состоянии войны с Германией с 1 сентября предшествовавшего года. Британия воевала за принципы и свободу – нужно было защитить себя и империю от одиозной тирании и по возможности изгнать немецкие армии из покоренных государств. Начать «переговоры» с Гитлером или его эмиссарами, сесть для обсуждения за какой-либо круглый стол – означало одно и то же. Стоит Британии принять итальянское посредничество – в ту же минуту расслабятся напрягшиеся мышцы сопротивления, рассеется боевой дух, и над страной незримо будет поднят белый флаг. Итак, он сказал решительное «нет» Галифаксу – можно предположить, что этого было достаточно, ведь премьер-министр высказался по вопросу жизни или смерти нации. В другой стране дебаты, скорее всего, завершились бы. Но не так работает британская конституция. Премьер-министр первый среди равных – primus inter pares, – и ему нужно увлечь за собой коллег, убедить их. Чтобы понять дальнейшую динамику обсуждения, необходимо напомнить о неустойчивости положения Черчилля. Он был на посту премьер-министра менее трех недель, и не было до конца ясно, кто за столом был его настоящим союзником. Эттли и Гринвуд, лейбористская квота в кабинете, оказывали ощутимую поддержку, Гринвуд даже в большей степени, чем Эттли. То же можно сказать о либерале Синклере. Но их голоса не были решающими. Тори были крупнейшей партией в парламенте. Им Уинстон Черчилль был обязан своими полномочиями, а тори отнюдь не были уверены в нем. Ведь только став молодым членом парламента от консерваторов, он подвергал собственную партию нападкам и насмешкам. Затем он стал дезертиром и перешел в Либеральную партию, и, хотя в конечном счете он вернулся в ряды тори, слишком многие из них считали его беспринципным оппортунистом. За несколько дней до описываемых событий тори бурно приветствовали со своих скамей появление Чемберлена в палате общин, а их реакция на Черчилля была крайне сдержанной. И теперь Черчилль сидел рядом с двумя влиятельнейшими тори: самим Чемберленом, лордом-председателем Совета[3 - Руководитель Тайного Совета британского монарха.], и Эдуардом Вудом, лордом Галифаксом, министром иностранных дел. Оба конфликтовали с Черчиллем в прошлом и, при их складе ума, имели основания считать его не только пышущим энергией, но также иррациональным и абсолютно авантюристичным. В свою бытность канцлером казначейства Черчилль привел Чемберлена в немалое раздражение планом по урезанию налогов на бизнес. Чемберлен опасался, что при этом будут несправедливо уменьшены доходы консервативных муниципалитетов. А вспомните те нескончаемые упреки, которыми Черчилль осыпал Чемберлена за неспособность противостоять Гитлеру. Что касается Галифакса, он был вице-королем Индии в 1926–1931 гг. и также объектом критики Черчилля, у которого, на взгляд Галифакса, была саркастическая и реакционная оппозиция всему, что имело привкус индийской независимости. Был и дополнительный аспект в политическом положении Галифакса, который в те зловещие майские дни негласно поднимал его авторитет даже по сравнению с Черчиллем. Решающий удар по Чемберлену был нанесен 8 мая, когда многие тори отказались поддержать его в дебатах по Норвегии. На ключевом заседании 9 мая стало известно, что уходящий премьер-министр видит Галифакса своим преемником. Король Георг VI также предпочитал Галифакса. Многие в Лейбористской партии, в палате лордов и прежде всего на скамейках тори хотели бы видеть Галифакса на посту премьер-министра. То, что им стал Черчилль, произошло из-за того, что Галифакс после жуткой двухминутной паузы, последовавшей за высказанным ему предложением Чемберлена занять пост, ответил отказом. Это решение было обусловлено не только тем, что ему представлялось крайне трудным руководить правительством из неизбираемой палаты лордов, но и тем, что, по его словам, невозможно быть капитаном, когда на палубе появляется необузданный Уинстон Черчилль. Тем не менее то, что король предпочел бы видеть его премьер-министром, придавало Галифаксу уверенности. Несмотря на жесткую оппозицию Черчилля, Галифакс продолжил перепалку. Но то, что предлагал он, было воистину постыдным, если судить задним умом. Суть его слов была в том, что необходимо начать переговоры с итальянцами, которых благословлял на то Гитлер. Как уступку с целью получения выгоды в дальнейшем он предлагал передачу им некоторых британских владений. Хотя он не уточнил, о каких владениях шла речь, возможно, подразумевались Мальта, Гибралтар и доля управления Суэцким каналом. У Галифакса было несомненное хладнокровие, раз он мог предлагать такое Черчиллю. Поощрять агрессию началом переговоров? Передать британские авуары нелепому тирану Муссолини с его выступающими челюстями и высокими сапогами? Черчилль повторил свои возражения. Если мы по совету французов встанем на путь переговоров, то эта скользкая дорожка приведет нас к капитуляции. Наша позиция будет гораздо сильнее, если Гитлер постарается организовать вторжение и потерпит при этом неудачу. Но Галифакс не унимался: мы получили бы лучшие переговорные условия сейчас, когда Франция не разгромлена окончательно и поэтому люфтваффе еще не переключилось на нас и не бомбит наши авиационные заводы. Это пораженчество бедного Галифакса сейчас воспринимается с сильнейшим раздражением. Но мы должны понять и простить его упорство в заблуждениях. Знаменитая филиппика Майкла Фута «Виновные люди», изданная в июле 1940 г. и направленная против политики умиротворения, в немалой степени способствовала подрыву репутации Галифакса. Он ездил в 1937 г. на встречу с Гитлером, при этом случился знаменитый казус, когда он принял Гитлера за лакея. Но мы также должны признать, что Галифакс вступил в непростительно дружеские отношения с Герингом. Оба любили верховую охоту на лис, и Геринг прозвал его с омерзительной закадычностью «Галалифаксом» из-за немецкого охотничьего крика «Halali». Однако совершенно неверно было бы считать Галифакса апологетом нацистской Германии либо пятой колонной в британском правительстве. Он по-своему был не меньшим патриотом, чем Черчилль. Ему казалось, что он видит путь, как защитить Британию, сохранить империю и спасти множество жизней. В своих представлениях он не был одинок. Британский правящий класс изобиловал – или, по крайней мере, был заметно заражен – сторонниками уступок Гитлеру и теми, кто симпатизировал ему. В их числе не были только Митфорды и другие последователи доморощенного дуче сэра Освальда Мосли, основателя Британского союза фашистов. В 1936 г. леди Нелли Сесил отметила, что почти все ее родственники были «благосклонны к нацистам». Причина этого была проста. В 30-е гг. «сливки общества» сильнее, чем Гитлера, опасались большевизма и подстрекательной коммунистической идеологии передела. В фашизме они видели бастион против «красных», и у этих взглядов была политическая поддержка на самом верху. Дэвид Ллойд Джордж побывал в Германии, он был настолько впечатлен фюрером, что уподобил его Джорджу Вашингтону. Бывший британский премьер-министр заявил, что Гитлер – «прирожденный лидер». Он хотел, чтобы «человек столь же высочайших качеств встал во главе власти в нашей стране». Поразительно, насколько был одурманен герой Первой мировой войны, тот человек, который привел Британию к победе над кайзером! Убеленный сединами валлийский волшебник был околдован сам. Бывший политический наставник Черчилля стал отъявленным пораженцем. Вскоре и пресса подхватила эту мелодию. Daily Mail упорно вела кампанию за то, чтобы у Гитлера было право распоряжаться в Восточной Европе по своему усмотрению, ведь так он мог лучше поколотить большевиков. «Если бы Гитлера не было, – писала Daily Mail, – вся Западная Европа сейчас бы громко призывала подобного воителя». The Times настолько придерживалась политики умиротворения, что, как рассказывал редактор Джеффри Досон, он, просматривая гранки, непременно выкидывал пассажи, которые могли обидеть немцев. А газетный барон Бивербрук самолично запретил колонку Черчилля в Evening Standard на том основании, что он слишком жестко критиковал нацистов. Респектабельные выразители либеральных взглядов, такие как Джон Гилгуд, Сибил Торндайк, Джордж Бернард Шоу, театрально призывали правительство «рассмотреть возможность» переговоров. Конечно, за предшествовавший год настроение в обществе серьезно изменилось, антинемецкие взгляды ширились и укреплялись. Все же отметим, что неправоту Галифакса несколько умаляет то, что в своем миротворчестве он пользовался поддержкой многих британцев из разных слоев общества. Итак, в тот критический час продолжался спор между Галифаксом и премьер-министром. Снаружи был теплый и великолепный майский день, каштаны в Сент-Джеймсском парке украсились свечами соцветий. А внутри продолжался пинг-понг. Черчилль сказал Галифаксу, что любые переговоры с Гитлером – ловушка; попав в нее, Британия окажется в полной власти фюрера. Галифакс заявил, что не мог понять, чем так плохо французское предложение. Чемберлен и Гринвуд также приняли участие в разговоре, сделав довольно бесполезное замечание, что оба варианта – и продолжать сражаться, и начать переговоры – были довольно рискованны. Когда время приближалось к пяти часам, Галифакс сказал, что ничто в его предложении, даже отдаленно, не может расцениваться как окончательная капитуляция. По словам Черчилля, шансы того, что Британии предложат приемлемые условия, были один к тысяче. Положение было патовым, и вот тогда, согласно большинству историков, Черчилль сделал гениальный ход. Он объявил перерыв в заседании до 7 часов вечера. А затем собрал кабинет министров в полном составе – 25 человек из всех ведомств. Многие из них должны были услышать его в качестве премьер-министра в первый раз. Постарайтесь понять его положение. Он не мог переубедить Галифакса, как и просто сокрушить или проигнорировать его. Только накануне министр иностранных дел был настолько смел, что обвинил Черчилля в том, что тот несет «ужасный вздор». Если бы Галифакс ушел в отставку, положение Черчилля значительно ухудшилось бы: ведь его первую попытку как военного руководителя, кампанию в Норвегии, нельзя было признать удачной. Он разделял большую долю ответственности за это фиаско. Апелляция к разуму провалилась. Но чем больше аудитория, тем более жаркой становится атмосфера – пришло время воззвать к чувствам. Он произнес ошеломительную речь перед кабинетом министров в полном составе. В ней не было даже намека на интеллектуальную сдержанность, которую должно проявлять на совещаниях в узком кругу. Это был «ужасный вздор» на стероидах. Пожалуй, лучший отчет о той встрече содержится в дневнике Хью Далтона, министра экономической войны, и нет никаких причин не доверять ему. Черчилль начал довольно спокойно: Несколько последних дней я провел в сосредоточенных размышлениях, не надлежит ли нам начать переговоры с тем человеком [Гитлером]. Но совершенно необоснованно полагать, что, если бы мы постарались заключить мир сейчас, нам удастся получить лучшие условия, чем те, которые мы можем отвоевать. Немцы потребуют наш флот (и назовут это разоружением), наши морские базы и многое другое. Мы станем подъяремным государством. В нем Гитлер, наверное, создаст марионеточное британское правительство, возглавлять которое будет Мосли или подобный ему субъект. И куда это нас в конечном счете приведет? Впрочем, у нас есть огромные резервы и преимущества. Речь завершалась шекспировской кульминацией: Я убежден, что каждый из вас восстанет и низвергнет меня с моего места, допусти я хоть на миг возможность переговоров или капитуляции. Если долгой истории нашего острова суждено пресечься, то пусть это случится лишь тогда, когда каждый из нас будет лежать на земле, захлебываясь своей кровью. Последние слова настолько потрясли людей в комнате, что они, как вспоминают и Далтон, и Лео Эмери, разразились возгласами одобрения и криками. Некоторые из них подбежали к Черчиллю и стали хлопать его по спине. Черчилль беспощадно драматизировал и персонифицировал дебаты. Это не какой-то дипломатический менуэт. Это – речь накануне битвы, в ней голос крови и древних сражений, в ней призыв встать на защиту своей страны перед лицом смертельной угрозы. Дебаты были завершены. Когда в 7 часов возобновилось заседание кабинета военного времени, Галифакс уже не оппонировал. У Черчилля была явная и шумная поддержка со стороны министров. В течение года с момента принятия этого решения – сражаться, а не договариваться – были убиты 30 000 британских мужчин, женщин и детей, почти все они были погублены немцами. Крайне трудно представить, что у какого-либо из современных британских политиков, встань перед ним выбор – унизительный мир или избиение невинных, хватит мужества пойти по пути Черчилля. Даже в 1940 г. никто другой не мог бы стать подобным лидером – ни Эттли, ни Чемберлен, ни Ллойд Джордж и уж конечно не 3-й виконт Галифакс, бывший самой заметной альтернативой. Черчилль придумал каламбур и дал Галифаксу прозвище Холифокс[4 - Holy Fox – Святой Лис (англ.).], отчасти из-за того, что тот был набожен, отчасти из-за того, что любил верховую охоту, но в основном из-за его тонкого лисьего ума. Пусть лис знает множество вещей, но Черчилль знал самое главное. Он видел четче, чем Галифакс, и был готов к тому, что будет принесено множество жертв. У Черчилля было огромное, почти безрассудное нравственное мужество, чтобы понять, что война будет ужасна, но капитуляция была бы несравненно хуже. Он был прав. Постараемся понять это, представив май 1940 г. без него. Глава 2 Нечерчиллева Вселенная Давайте вернемся назад, к тому моменту 24 мая 1940 г., когда Хайнц Гудериан, один из самых бесстрашных танковых командиров в истории, находился на грани выдающегося триумфа. Его танки в яростных боях форсировали канал Аа в Северной Франции. После тяжелой эксплуатации бронетехнике дан перерыв, она негромко урчит на солнце, а Гудериан готовится к решающему штурму британских позиций. Его добыча находится от него в 30 километрах – 400 000 человек британского экспедиционного корпуса: дрожащих, испуганных, готовящихся к позору пленения. Все, что нужно сделать Гудериану, – дать полный ход мощным двигателям Maybach, стремительным маршем двинуться к Дюнкерку – и британская армия будет разбита. После этой потери у островитян пропадет способность к сопротивлению. Но вдруг Гудериан получает приказ из Берлина, впоследствии он будет называть его катастрофическим. По не до конца понятным причинам Гитлер велел ему остановиться и ждать. Гудериан подчинился, но он жестоко разочарован. Следующие несколько дней, из-за того что эвакуация идет крайне медленно, британское горло совершенно неприкрыто и к нему поднесен нацистский нож. В этих ужасающих условиях британский кабинет военного времени размышляет, как действовать дальше – сражаться или договариваться. А теперь представьте, что из этого уравнения со многими переменными исчез Черчилль. Пусть, как в шоу «Монти Пайтон», гигантская рука опустится с небес и унесет его из той прокуренной комнаты. Или предположим, что он отдал богу душу в молодости, в одном из тех происшествий, когда он бесстрашно глядел в лицо смерти, надеясь перехитрить ее. Вообразим, что его немыслимое везение закончилось и за несколько лет до описываемых событий его пронзило копье дервиша или прострелило самодельное ружье ценою в десять рупий, что он потерпел крушение на брезентово-веревочном летательном устройстве или погиб в окопе. Мы предоставим судьбу Британии и мира Галифаксу, Чемберлену, представителям Лейбористской и Либеральной партий. Вели бы они переговоры с Гитлером, как предлагал министр иностранных дел? Да, почти наверняка. Чемберлен уже был физически немощен, через несколько месяцев он умрет от рака. Его невозможно было представить лидером в военное время, поэтому он и был устранен с поста премьер-министра. Мы знаем позицию Галифакса – он хотел договариваться. А у прочих не было ни влияния в парламенте, ни воинственного духа, чтобы руководить страной во время страшных опасностей и противостоять Гитлеру. Черчилль – и только Черчилль – провозгласил противостояние нацистам своей миссией. В некотором смысле его возражения Галифаксу можно назвать эгоистичными. Он сражался за свое политическое бытие, за доверие общества – если бы он уступил Галифаксу, то стал бы политическим трупом. Его престиж, репутация, перспективы, эго – все, что значимо для государственного деятеля, – стояли на кону, когда он настаивал на продолжении сопротивления. Некоторые историки из-за этого ошибочно считают, что он сражался за свои интересы, а не за интересы Британии. За последние несколько лет на корпусе исторических исследований выступила неприглядная сыпь ревизионистских опусов, в которых предполагается, что Британия должна была сделать то, на что надеялись и за что молились столь многие люди на всех уровнях общества, – заключить сделку с нацистской Германией. Аргументация доходит до утверждений о возможности мирного сосуществования Британской империи и Третьего рейха. Несомненно, Гитлер мог бы произнести немало слов в поддержку этой идеи. В 30-е гг. он несколько раз посылал Риббентропа, чтобы тот завел полезные знакомства в правящих кругах Британии, и у этих поездок был немалый успех. Как утверждают, в 1938 г. Галифакс имел неосторожность заявить адъютанту Гитлера, что он хотел бы видеть «завершением своей работы то, как фюрер рядом с английским королем войдет в Лондон под приветственные возгласы английского народа». Как мы уже видели, многие представители аристократии и среднего класса испытывали эти прискорбные чувства к гитлеризму, в том числе бывший монарх Эдуард VIII. И даже теперь, в эти зловещие дни 1940 г., Гитлер порою высказывал восхищение Британской империей, а также говорил о том, что не в интересах Германии сокрушить Британию. Ведь это пойдет только на пользу соперничающим державам – Америке, Японии и России. Мы, англичане, также были арийцами, хоть и не представителями генетически выделенного тевтонского варианта этой расы. Британия и ее империя могли бы выжить в роли младшего партнера, представляющего несомненный исторический интерес, но упадочнического в своей основе – что-то вроде греков по отношению к нацистскому Риму. Многие думали, что бесчестие – приемлемая цена, ее можно заплатить, чтобы сохранить империю и предотвратить кровопролитие. Дело было не в том, что они хотели сделки с Гитлером, а в том, что считали ее неизбежной. Так же полагали и многие французы: адмирал Дарлан из французского флота был убежден в поражении Британии, и в 1940 г. он готовился объединить силы с Германией. В числе людей с такими взглядами были и американцы, например их несуразный посол того времени в Лондоне, ирландец по происхождению, Джозеф Кеннеди, бутлегер, мошенник и отец Джона Кеннеди. Он нескончаемо запрашивал аудиенций у Гитлера и посылал, вздыхая, мрачные депеши в Вашингтон. «С демократией в Англии покончено», – заявил он под конец 1940 г., незадолго до того, как был отозван. Конечно, и он, и Галифакс, и умиротворители были неправы. Так же неправы и ревизионисты сегодняшнего дня. Но чтобы противостоять их галиматье, нам необходимо понять, что случилось бы при исполнении их желаний. Я с неизменной настороженностью воспринимаю историю в сослагательном наклонении, ведь цепочка причин и следствий в таких умозаключениях не столь безусловна. События нельзя уподобить бильярдным шарам, один из которых с очевидностью ударяет по другому. И даже в бильярдах может наступить хаос. Выньте мельчайшую частичку из нагромождения факторов – и невозможно предсказать, что случится в дальнейшем. Тем не менее из всех исторических построений «а что, если» данное наиболее популярно. Некоторые из наших лучших современных историков провели этот мысленный эксперимент и с неизбежностью пришли к одному и тому же заключению: если вы устраните британское сопротивление в 1940 г., вы создадите условия для непоправимой катастрофы в Европе. Гитлер почти наверняка победил бы. Ведь он сумел бы начать операцию «Барбаросса» – вторжение в Советский Союз – значительно раньше, чем в июне 1941 г. У него бы не было этих надоедливых британцев, беспокоящих его в Средиземноморье и североафриканской пустыне, связывающих его войска и вооружение. Всю свою ярость Гитлер мог бы обрушить на Россию, которую собирался завоевать всегда, даже в тот момент, когда, скрестив пальцы за спиной, одобрил договор о ненападении между Германией и Советским Союзом. И он мог бы удачно завершить военную кампанию до наступления морозного ада. Но и в действительности достижения вермахта были ошеломительными: нацисты захватили миллионы квадратных километров и миллионы людей. Они взяли почти весь Сталинград и вышли к конечной остановке московского трамвая[5 - Данное утверждение встречается в западной исторической литературе. Если быть точным, то фашисты вошли в Химки, вели бои в районе станции Дедовск, но не подходили к конечной остановке московского трамвая – они приняли за него пригородный поезд.]. Представьте, что они взяли Москву, обезглавили коммунистический режим и довели Сталина до острого психоза, который он не может преодолеть. У него уже был нервный срыв, когда немецкие войска вторглись в Советский Союз. В этих условиях, как предполагают историки, произошел бы стремительный обвал коммунистической тирании, которому, наверное, способствовали бы принадлежавшие среднему классу жертвы коллективизации. Было бы сформировано пронацистское марионеточное правительство. И что дальше? У Гитлера, Гиммлера и их сатанинских приспешников появилось бы гигантское полотно, от Атлантики до Урала, чтобы запечатлеть их омерзительные представления о правильной власти. Не будь Британии, никто бы не остановил их, не препятствовал им, не воспользовался своей моральной репутацией по меньшей мере для их осуждения. В Америке победили бы изоляционисты: если Британия не собирается рисковать жизнями своих людей, зачем это делать им? В Берлине Альберт Шпеер поторопился бы со своими сумасшедшими планами по созданию новой столицы мира, которую предполагалось назвать «Германия». В ее сердце должен был стоять Зал Народа – экзальтированная гранитная версия римского Пантеона – здание столь огромное, что купол лондонского собора Святого Павла поместился бы в круглом отверстии в его своде. Предполагалось, что Зал Народа будет вмещать 100 000 человек и от их песнопений и возгласов в здании могут быть осадки: по мере того как теплые выдыхания поднимаются вверх, они конденсируются и падают каплями на головы пылких фашистов. Это кошмарное сооружение должен был увенчивать гигантский орел, и оно в целом походило бы на прусский шлем космических масштабов – высотой в 290 м, почти как у лондонского небоскреба The Shard. От него расходились бы лучами другие громадные символы господства: арка, в два раза превосходящая Триумфальную арку Парижа, колоссальные железнодорожные вокзалы. От них двухэтажные поезда мчались бы со скоростью 190 км/ч, чтобы довезти немецких поселенцев до Урала, Каспия и других восточноевропейских территорий, откуда планировалось изгнать славянских «недочеловеков». Замысел был в том, что рейх и фашистские государства-клиенты будут охватывать все европейское пространство, за исключением Швейцарии (хотя и в отношении нее имелся секретный план вторжения). Как уже было отмечено в нескольких романах-антиутопиях, эта часть света стала бы зловещим вариантом Европейского союза. В 1942 г. доктор Вальтер Функ, министр экономики Германии и президент Рейхсбанка, написал статью, в которой призывал к созданию Европейского экономического сообщества – Europ?ische Wirtschaftsgesellschaft. Он предлагал единую валюту, центральный банк, общую сельскохозяйственную политику и высказывал другие знакомые нам идеи. О чем-то подобном говорил и Риббентроп, однако необходимо признать, что Гитлер был против такого объединения, поскольку в нем недостаточно жестко управлялась прочая часть нацистского Евросоюза. В этом контролируемом гестапо нацистском Евросоюзе власти беспрепятственно могли бы проводить ненавистную расовую политику. Нацисты начали свои преследования в 30-е гг., задолго до того как Черчилль пришел к власти и принял решение о продолжении сопротивления. Уже в то время они перемещали еврейское и польское население. Нацисты строили гетто вблизи железнодорожных узлов, что было прелюдией к депортациям, а, как Эйхман позднее признавал на судебном процессе, депортация означала ликвидацию. В случае победы они с новым размахом продолжили бы массовое истребление тех, кого считали неполноценными – евреев, цыган, гомосексуалистов, слабоумных и лиц с наследственными болезнями. Они бы ничем не ограничивали полет своего воображения в экспериментах над людьми: невероятно ужасных, бесстрастных, бесчеловечных и самонадеянных. Уинстон Черчилль был совершенно прав, когда позднее, летом 1940 г., говорил, что Европа погружается «в пропасть новых Темных веков, которые становятся еще более зловещими и, возможно, затяжными из-за света извращенной науки». Вот таков наиболее вероятный альтернативный мир. Но была бы жизнь лучше, если бы Гитлер не преуспел в России и Сталин сумел отбить его натиск? Мы стали бы свидетелями разделения Европы между двумя типами тоталитаризма: в одной ее части царит террор КГБ или штази, а в другой – гестапо. И повсюду население, лишенное возможности протестовать, живет в постоянном страхе ночного стука в дверь, ареста по любому поводу, лагерей. В современном мире около двухсот государств, и 120 из них утверждают, что в них та или иная разновидность демократии, что они поддерживают право избирателей самим решать свою судьбу. Итак, большая часть мира, хотя бы на словах, поддерживает идею демократии, которая, по замечанию Черчилля, является наихудшей формой правления, за исключением всех остальных. Но если бы господствовали Сталин и Гитлер или кто-либо один из них, можно ли было всерьез надеяться на сегодняшнее торжество демократии? Человечество с его суеверной привычкой вменять вердикт о правоте ходу истории усвоило бы мрачный урок: боги покровительствуют тираниям, так что тирания – то, что необходимо нашему несовершенному роду. Мы в Британии примирились бы со своим моральным банкротством, и так легко представить себе, что Галифакс (либо Ллойд Джордж, либо еще кто-нибудь) убедил избирателей, что замирение – это то, к чему они стремятся. Но в этом они, разумеется, обманывали бы сами себя. Как вы думаете, могла бы Британия с помощью этой трусости обеспечить мир с нацистами? Как отмечал Черчилль на заседании кабинета, любая сделка, заключенная с Гитлером, будет означать разоружение флота и фатальное ослабление британской способности к долгосрочной обороне или ответному удару. И ключевой пункт состоял в том, что немыслимо было полагаться на какой-либо договор с Гитлером. Черчилль оказался неопровержимо прав в своих предупреждениях о сущности нацизма – а он их делал уже в начале 30-х гг., когда побывал в Германии и увидел парады юнцов с блестящими глазами. В бессчетном количестве речей и газетных статей он высказывался о лежащем в основе нацизма нравственном зле, которое столь многие предпочитали не замечать, о присущих этому режиму реваншизме и агрессивности. Ремилитаризация Рейнской области, события в Чехословакии и Польше убедительно свидетельствовали о правоте Черчилля, о том, что Британии настоятельно требовалось перевооружаться. Многие историки сослагательного наклонения указывают, что нацисты значительно опережали своих соперников в разработке наиболее смертоносных видов вооружения XXI века: у них были первые реактивные истребители и первые баллистические ракеты дальнего действия. А теперь представьте, что немецкие ученые настолько отчаянно стремились поспособствовать поражению Советского Союза, что первыми создали атомное оружие. Подумайте о судьбе Британии все вы, кого искушают ревизионистские аргументы, кто втайне прикидывает, не было ли этой стране выгоднее заключить сделку. Британия оказалась бы в одиночестве перед лицом враждебного континента, объединенного зверским тоталитаризмом и оснащенного ракетами с ядерными боеголовками, стоящими на пусковых площадках Фау-2 в Пенемюнде. Было бы новое рабство, а быть может, и того хуже. Гитлер велел Гудериану остановить танки на рубеже канала Аа не потому, что был тайным англофилом. Он придержал руку полководца не из-за симпатии к собратьям по арийской расе. Многие из серьезных историков соглашаются с Гудерианом: фюрер просто совершил ошибку. Он сам был захвачен врасплох скоростью своего завоевания и опасался ответного удара. Правда состоит в том, что Гитлер видел в Британии не потенциального партнера, а врага. Хотя он порою одобрительно бормотал о Британской империи, он также призывал к полному уничтожению ее вооруженных сил. И отменил масштабные планы вторжения в Британию (операция «Морской лев») не оттого, что хотел в какой-то мере пощадить британцев. Причиной был риск, ставший слишком большим, и то, что один человек призывал свою страну сражаться повсюду: на побережье, на холмах, в местах высадки десанта. И этот человек говорил своим министрам, что он скорее умрет на земле, захлебываясь собственной кровью, чем сдастся. Гитлеровская операция «Морской лев» предусматривала не только вторжение, но и порабощение. Фюрер собирался убрать колонну Нельсона с Трафальгарской площади и установить ее в Берлине. Геринг планировал ограбить лондонскую Национальную галерею, изъять из нее всю коллекцию. Они даже намеревались пойти на такую подлость, как отправить Мраморы Эльджина обратно в Афины. Был составлен черный список британских политических фигур с выраженными антинацистскими взглядами – вошедшие в него, по всей видимости, были бы посажены в тюрьму или расстреляны. На каком-то этапе Гиммлер предлагал убить или поработить 80 процентов британского населения. Таковы были возможные плоды сделки, заключить которую предлагал Галифакс. Британцы не только бы стали соучастниками тоталитарной тирании, которая готовилась поглотить Европу. Вполне возможно, если не крайне вероятно, что со временем они сами были бы сокрушены. Пойди Британия на эту сделку в 1940 г. – и это последний и самый важный пункт, – не было бы освобождения материка. Страна стала бы не очагом сопротивления, а унылым вассальным государством в инфернальном нацистском Евросоюзе. Не было бы польских солдат, обучающихся с британской армией, не было бы чешских летчиков в Королевских ВВС, не было бы «Свободной Франции», надеющейся искупить национальный позор. И разумеется, не было бы ни ленд-лиза, ни транспортных судов «Либерти», ни даже призывов в адрес Америки отказаться от изоляционизма. Не было бы планов высадки в Нормандии, жертвенного героизма в секторе Омаха, никаких надежд, что Новый Свет со всей своей силой и мощью придет на помощь для освобождения Старого. Америка никогда не стала бы стороной в европейском конфликте, пойди Британия на ошибочный и безумный шаг по заключению сделки в 1940 г. Взгляд в прошлое показывает, как невероятно близки мы были к нему, какой широкой поддержкой пользовалась идея переговоров. Я не знаю, уместно ли сравнивать историю с поездом, мчащимся по железнодорожным путям, но давайте уподобим гитлеровский период одному из тех гигантских и стремительных двухэтажных экспрессов, которые по плану фюрера должны были перевозить немецких поселенцев. Локомотив несется со свистом, рассекает ночь. Он спешит к окончательной победе. И вдруг кто-то забирается на парапет железнодорожного перехода и роняет лом, который заклинивает стрелку. И вся махина терпит жуткое крушение, превращается в искореженную и шипящую груду металла. Уинстон Черчилль был именно тем ломом судьбы. Нацистский поезд мчался бы дальше, если бы Черчилль не был на своем месте и не оказывал сопротивление. Поразительно, если учесть его предыдущую карьеру, что он вообще там оказался. Глава 3 «Дикий слон» Мы вправе сказать, что в наши дни пробивающиеся наверх молодые тори, в особенности мужская их часть, считают Уинстона Черчилля чуть ли не божеством. Эти честные малые украшают стены своих юношеских спален плакатами с его изображениями: Черчилль в костюме в светлую полоску держит пистолет-пулемет либо показывает двумя пальцами знак победы. Поступив в университет, они могут стать членами обществ Черчилля или его обеденных клубов, которые встречаются в залах Черчилля, где его портрету приходится терпеть их разогретую портвейном болтовню. Частенько они надевают галстук-бабочку в горошек. Если их избирают в парламент, они всякий раз перед выступлением набожно проводят пальцами по левому ботинку его бронзовой статуи, которая установлена в вестибюле. Они надеются, что это поможет им собраться с духом. Достигнув в установленном порядке поста премьер-министра и оказавшись в затруднительном положении (что с неизбежностью происходит), они находят уместным выступить с дерзкой речью в клубе Святого Стефана. Их фотографии будут походить на изображения старого лидера военного времени, сделанные в том же обрамлении, – раскрасневшиеся, с заигравшими желваками и недовольными гримасами, обращенными их преемникам на посту (предполагается, что это гордость). Тори крайне ревностно относятся к Черчиллю. Это вопрос идентификации, политического права собственности. Сходным образом жители Пармы относятся к formaggio parmigiano – сыру пармезану. Для тори он их ценнейшая головка сыра, источник гордости, величайший капитан команды консерваторов, сделавший хет-трик в финале и выигравший мировое первенство. И многие теперь не в полной мере отдают себе отчет, с каким сомнением и подозрением воспринимали тори его назначение премьер-министром в 1940 г., с какой желчью они цедили его имя. Чтобы руководить страной во время войны, Черчиллю нужно было командовать не только унылыми мюнхенскими переговорщиками – Галифаксом и Чемберленом, – но и сотнями тори, которые привыкли считать его оппортунистом, перебежчиком, хвастуном, себялюбцем, подлецом, грубияном, проходимцем и – по заслуживающим доверия свидетельствам – горьким пьяницей. Мы помним, как бурно члены палаты общин приветствовали Чемберлена и насколько сдержанно приняли первое появление Черчилля в ранге премьер-министра 13 мая 1940 г. Это происшествие задело Черчилля. «Я долго не продержусь», – сказал он, когда уходил из парламента. А консерваторы упорствовали в своей враждебности. С места для представителей прессы Пол Айнциг, корреспондент Financial News, мог как следует изучить фракцию тори, и он явственно ощущал испарения недоброжелательности, клубившиеся над ними. Первые два месяца премьерства тори, по свидетельству Айнцига, хранили «угрюмое молчание» всякий раз, когда выступал Черчилль, даже по завершении им одной из своих исторических речей. В то время как лейбористы со своих скамей бурно приветствовали его, тори продолжали замышлять, как бы от него избавиться. Приблизительно 13 мая Уильям Спенс, председатель «Комитета 1922 года», объединявшего рядовых консерваторов, сказал, что три четверти членов комитета были за то, чтобы указать Черчиллю на дверь и вернуть Чемберлена. У нас есть письмо от того же времени, написанное Нэнси Дагдейл ее мужу Томми, который был парламентарием и сторонником Чемберлена, а в момент написания письма уже служил в вооруженных силах. В нем подытоживается настроение брезгливого ужаса консерваторов: Как ты знаешь, они относятся к У. Ч. с полным недоверием и ненавидят радиотрансляции его хвастливых речей. У. Ч. является английской копией Геринга, он жаждет крови и блицкрига, он распух от себялюбия и обжорства. То же вероломство струится по его венам, оно лишь подчеркивается бравадой и болтовней. Трудно выразить, какую депрессию все это наводит на меня. С точки зрения этих респектабельных людей, приверженцы Черчилля были сущими гангстерами. Среди них – Боб Бутби, парламентарий, бисексуальный грубиян и впоследствии друг братьев-близнецов Крэй[6 - Братья Крэй – известные английские гангстеры.]; Брендан Брэкен, огненно-рыжий ирландский фантазер, позднее ставший владельцем Financial Times; Макс Бивербрук, крайне ненадежный владелец издательской группы Express. А возглавлял этот сброд неверных и своекорыстных пижонов «дикий слон» Уинстон Черчилль. Почтенные граждане выражали также недовольство его пристрастием к спиртному. «Мне хочется, чтобы он не производил впечатления хорошенько поддавшего человека», – сказал Морис Хэнки, государственный служащий высокого ранга, и мы как будто видим, что его нос при этом заметно морщится. Но те, кто порицал Черчилля, делали это не из-за борьбы за трезвость, им скорее нравилось чувство морального осуждения. Некоторые из наиболее ожесточенных критиков Черчилля продолжили свою политическую карьеру. Ричард Батлер вполне мог стать премьер-министром в 60-е, не переиграй его Гарольд Макмиллан. В 1940 г. Батлер был младшим министром и убежденным сторонником политики умиротворения. Вот что он сказал о возвышении Черчилля. «Порядочная и незапятнанная традиция английской политической деятельности была продана величайшему авантюристу современной политической истории», – вспоминают его слова собеседники. «Капитуляция перед Уинстоном и его сбродом была катастрофой, причем совершенно ненужной», будущее страны было отдано в залог «полукровке-американцу, который опирался на похожих на него неспособных, но словоохотливых людей». Это сильные выражения. И вы можете понять, почему многие люди сохраняли верность Чемберлену, который воспринимался ими как человек чести, который в глазах общества начала 40-х был предпочтительнее Черчилля. Все они были расстроены приходом «банды Черчилля», что воспринималось ими как дворцовый переворот. Ведь Черчилль не был фактически избран обществом на пост премьер-министра вплоть до 1951 г. И есть какая-то пленительная враждебность в их злословии. Лорд Галифакс сетовал на необходимость слушать Черчилля, его голос «источал портвейн, бренди и жеваную сигару». Один из наблюдателей отмечал, что Черчилль походил на «толстенького малыша», который сучил ножками, сидя на скамье правительства, и с трудом удерживался от смеха при виде Чемберлена. Вот что почтенные тори думали об Уинстоне Черчилле: Геринг, авантюрист, полукровка, предатель, толстячок и катастрофа для страны. Все это походит на визги благородного собрания, когда там неожиданно появляются пираты и начинают давать распоряжения. Как же истолковать это истеричное отвержение того, кто в XXI веке считается нашим величайшим героем? Боюсь, что, если строго придерживаться точки зрения тори, это вполне объяснимо. За сорок лет парламентской карьеры Черчилль неоднократно демонстрировал абсолютное презрение к понятию политической верности, не говоря уже о лояльности к партии консерваторов. С того момента, как рыжий и самоуверенный двадцатипятилетний Уинстон стал парламентарием в 1900 г., когда королева Виктория еще была на троне, он провозгласил нелояльность своим девизом и использовал ее для саморекламы. Он обвинял руководство тори в том, что они тратят слишком много на оборону. «Неужели у нас нет бедности?» – вопрошал он. Он осуждал их политику протекционизма, такая критика воспринималась в то время как левачество, поскольку она подразумевала более дешевую еду для рабочего человека. Он настолько раздражал своих старших однопартийцев, что однажды вся передняя скамья встала и в гневе вышла из палаты общин, стоило ему начать свою речь. В январе 1904 г. тори начали предпринимать попытки снять его как официального кандидата от Консервативной партии по избирательному округу города Олдем. К апрелю того же года он решил сменить партию и довольно честно высказался о своих мотивах. Он полагал, что тори движутся к катастрофе. «Мое предсказание состоит в том, – заявил Черчилль в октябре 1904 г., – что они [руководство тори] перережут сами себе горло и приведут партию к полному уничтожению… а либералы одержат сокрушительную победу на выборах». Другими словами, его поведение не соответствовало понятиям о принципиальном человеке. Он гнался за славой и вел себя как оппортунист, который стремится всегда быть наверху. Черчилль перешел в палате общин со своего места и уселся рядом с Ллойд Джорджем, за что его заслуженно прозвали «бленхеймской крысой». Он старался ответить взаимностью. «Я английский либерал, – написал Черчилль в то время, – я ненавижу партию тори, ее членов и их методы». Пару десятилетий спустя, когда его принадлежность либералам исчерпает себя, он снова поменяет партию и вернется к консерваторам. Эта перемена седел воспринималась как самый искусный цирковой трюк, который когда-либо видел парламент. На протяжении большей части 30-х гг. Черчилль соответствовал своей репутации. Он охаживал руководство своей Консервативной партии всеми палками и дубинками, которые подворачивались ему под руку, он откровенно выпячивал себя. Неудивительно, что скептицизм к нему испытывался не только на скамьях тори, но и во всем политическом истеблишменте. У любого противника Черчилля в 1940 г. был длинный список его прегрешений. * * * Даже когда он обучался в Сандхерсте, его осуждали за бесчестные поступки. Во-первых, он и другие младшие офицеры обвинялись в мошенничестве на скачках пони. Во-вторых, была странная история с бедным Алланом Брюсом, младшим офицером, которого Черчилль и его приятели якобы пытались выжить из полка. Семья Брюса даже высказывала предположения, что Черчилль предавался утехам в духе Оскара Уайльда. Эти беспочвенные утверждения были опровергнуты в ходе процесса по иску о клевете, поданного матерью Черчилля, но у грязи есть обыкновение прилипать. Далее, была сомнительная история в Претории, когда он сбежал от буров, нарушив свое слово и бросив друзей. А что касается политической карьеры – боже мой, какое пиршество головотяпства! Если вы – противник Черчилля, то можно начать обвинение с того, как, будучи министром внутренних дел, он управлялся с яростными забастовками 1910–1912 гг. Его даже можно атаковать с любой позиции, ведь тори полагали, что он был чересчур мягок по отношению к забастовщикам, и одновременно он вошел в лейбористскую демонологию как человек, который «стрелял» по безоружным шахтерам в валлийском городе Тонипенди. На самом деле полиция не использовала ничего более смертоубийственного, чем свернутые макинтоши. Также в 1911 г. разыгрался фарс осады на лондонской Сидней-стрит. Черчилль лично возглавил вооруженную полицейскую операцию в Ист-Энде против загадочного гангстера, известного под именем Петр Маляр. Этот гангстер никогда не был найден, и, возможно, его вовсе не существовало. Черчилль присутствует на фотографии, запечатлевшей ту осаду. Он глядит из-за угла в направлении, где засели предполагаемые анархисты-террористы, и смотрится очень заметно в своем цилиндре. «Я понимаю, что там делал фотограф, – сказал апатичный Бальфур в палате общин, – но чем же там занимался почтенный джентльмен?» Взрыв хохота был ответом на этот вопрос, ведь все понимали, что он стремился попасть в кадр. Но все вышесказанное для противника Черчилля меркнет по сравнению с его грандиозными ошибочными суждениями периода Первой мировой войны. Сначала был антверпенский «промах», или «фиаско», в октябре 1914 г., когда Черчилль вбил себе в голову, что Антверпен должен быть спасен от немцев и что только он может уберечь город. Четыре или пять дней он руководил обороной порта, и у него даже был номинальный контроль над всей Бельгией. Один журналист описал наполеоновские манеры этого человека, «закутавшегося в плащ и надевшего морскую фуражку. Он спокойно курил большую сигару и следил за развитием битвы под шрапнельным дождем… Он улыбался и выглядел удовлетворенным». Вскоре Антверпен капитулировал, и стало принятым считать, что вмешательство Черчилля было бессмысленным самолюбованием, и, по словам Morning Post, он стал «непригоден для занимаемого им поста». Как бы то ни было, он удерживал этот пост первого лорда адмиралтейства достаточно долго, чтобы стать инженером того, что противники Черчилля называют грандиозной и беспрецедентной военной катастрофой. По сравнению с этим образцом полководческого искусства даже атака Легкой бригады[7 - Атака Легкой бригады – один из эпизодов Крымской войны, произошедший во время балаклавского сражения 25 октября 1854 г.] выглядит весьма симпатично. Следствием данной попытки преодолеть патовое положение на Западном фронте стало не только унижение британских вооруженных сил, но и огромное количество жертв у австралийцев и новозеландцев. Экспедиция 1915 г. в Турцию до сих пор является первостатейным источником антибританских чувств у антиподов, поводом для их поношения англичан. Неудача на полуострове Галлиполи вблизи пролива Дарданеллы была наиболее резким упреком Черчиллю. Память о ней была жива в 1940 г., отравляя отношение людей к Черчиллю, заставляя их сомневаться в его способности руководить страной во время войны. Даже те, кто считал его выдающимся человеком – а многие понимали это, – часто оказывались в замешательстве из-за его кажущегося неумения разобраться, склонности к преувеличению, чрезмерной возбудимости, граничащей с истерией. В 1931 г. он настолько раскипятился из-за перспективы индийской независимости, что назвал Махатму Ганди «полуголым факиром» – и эти слова, разумеется, не забыты в Индии. Он неправильно истолковал общественные настроения при выработке своей позиции по отречению Эдуарда VIII в 1936 г. Он, казалось, придерживался взгляда, что король Англии вправе жениться на любой девчонке, будь она хоть американской разведенкой, иначе, черт возьми, какой же смысл быть королем? Однажды Черчилль выступал в палате общин, защищая Эдуарда VIII, но полностью потерял контроль над аудиторией и был заглушен протестующими криками. Парадоксально, что король при этом был нацистским сторонником, и, останься он на троне, он создал бы Черчиллю множество проблем. Неприятели Черчилля также отмечали его гигантскую самовлюбленность, стремление оседлать любую волну, будь она большой или маленькой, и удерживаться на ее гребне, пока она не рассеется пеной на пляже. Когда они слышали его брань и зловещие предсказания о Гитлере и немецкой ремилитаризации, они слышали человека, который бранился до того и будет браниться дальше, его проклятья уже стали частью пейзажа, подобно проклятьям, разносящимся в Гайд-парке. Необходимо признать, что его репутация не возникла на пустом месте. Были причины, чтобы считать его заносчивым и «неразумным», хотя бы потому, что отчасти это было правдой. Его уверенность в своих силах была сопряжена с вызовом смерти, он привык лезть по ветке дальше мыслимых пределов безопасного. Но почему он так себя вел? В начале карьеры его не просто привыкли считать ненадежным, а даже полагали, что ненадежность – его врожденное свойство. Он появился на свет под блуждающей звездой. Как-то я очутился в той самой комнате и глядел на ту самую кровать, где произошло это важное событие. Дальше по коридору, а точнее, по нескольким коридорам собирались участники громадного приема по случаю шестидесятилетия короля хедж-фондов XXI века. «Подождите, – сказал я, когда нас сопроводили к первой фаланге официанток с шампанским, – вы можете показать нам комнату, где родился Черчилль?» Любезная экономка провела нас по боковому коридору в маленькую квадратную комнату на первом этаже. Когда закрылась дверь и стих шум, можно было вообразить, что мы перенеслись на 140 лет назад, к кульминации другого торжественного приема. Если прищурить глаза, то вместо электрических светильников перед нами мерцали газовые, на стенах были те же самые безвкусные обои, в камине такой же веселый огонь, а вокруг были те же чаши и кувшины с гербом Мальборо. Мысленным взором я четко видел все: верхнюю одежду гуляк, поспешно сброшенную с кровати, кувшины, наполненные горячей водой, а в постели – Дженни Черчилль с большим животом. Ее внезапно настигли родовые схватки, и она даже не сумела подняться наверх. Ей было всего двадцать лет, но она уже успела стать знаменитой и считалась одной из прекраснейших женщин лондонского общества. Днем все были на охоте. По воспоминаниям одних, она тогда поскользнулась и упала; как рассказывали другие, она слишком увлеченно танцевала на балу. Как бы то ни было, 30 ноября 1874 г. в 1:30 ночи она родила младенца, которого ее муж описал как «чрезвычайно хорошенького и очень здорового». Чтобы понять психологический склад Уинстона Леонарда Спенсера-Черчилля, необходимо проявить внимание к месту и времени его рождения. Комната находилась в самом сердце Бленхеймского дворца, который был родовым имением герцогов Мальборо. Дворец огромен, в нем 186 комнат, и само строение раскинулось на площади в 3 гектара, не говоря уже об озерах, лабиринтах, колоннах, парках, триумфальных арках и так далее. Это здание – единственное в Британии, которое, не будучи королевским или епископальным, называется дворцом. Хотя у него есть и очернители, для меня этот дворец с его симметрично вздымающимися и падающими крыльями, восхитительно бессмысленными парапетами, заканчивающими украшениями из камня медового цвета, – величайший шедевр английской барочной архитектуры. Бленхейм – это архитектурное заявление, и оно гласит: я велик, я величественнее всего, что вы когда-либо видели. Дворец был пожалован в награду за труды одному из династических предков Черчилля Джону Черчиллю, герцогу Мальборо, который превосходно сражался с французами и немало поспособствовал тому, что Англия стала ведущей европейской державой XVIII в. Черчилль родился здесь на том вполне достаточном основании, что это был его дом: Черчилль был внуком 7-го герцога, племянником 8-го герцога и двоюродным братом 9-го герцога. Не произведи этот возлюбленный кузен на свет наследника (а длительное время казалось, что он останется бездетным), Черчилль сам бы стал герцогом Мальборо. Не просто аристократическое, а герцогское происхождение Черчилля крайне важно. Понимание того, что он является династическим наследником одного из величайших военных героев страны, всегда стояло для него впереди ощущения самого себя. Время его рождения также кое-что разоблачает: он появился на свет двумя месяцами раньше положенного, спустя семь месяцев после свадьбы. Из-за этого обстоятельства всегда поднимались брови. Конечно, есть вероятность того, что он не был доношен, но, скорее всего, он родился в срок, но был зачат вне брака. Последнее не так удивительно, ведь его родители были столь же своенравны и нешаблонны, как и их сын. Их важнейшим вкладом в цивилизацию оказалось полное пренебрежение сыном. Письмо к матери, 1890 г. Мать Черчилля была дочерью известного американского бизнесмена Леонарда Джерома, который одно время являлся крупнейшим акционером The New York Times. Он также владел скаковыми лошадьми, оперным театром и крутил романы с оперными певицами. У Дженни на запястье был якобы вытатуирован маленький дракон, а ее безусловно роскошная фигура напоминала формой песочные часы. Ей приписывают изобретение коктейля «Манхэттен». Остроумие и привлекательная внешность Дженни, придающая ей сходство с пантерой, притягивали десятки любовников, в их числе был и принц Уэльский. Она три раза выходила замуж, некоторые из ее мужей были моложе сына. «Она светила мне подобно Венере, – писал впоследствии Черчилль. – Я нежно любил ее, но на расстоянии». Его школьные письма к матери наполнены жалобными мольбами о любви, деньгах и визитах. Но главным образом его характер сформировал отец – сначала отвратительным обхождением с ним, затем преждевременной смертью. Читая письма Рандольфа сыну, поневоле задаешься вопросом, чем провинился бедный ребенок, чтобы заслужить подобное. Рандольф требует не обращаться к нему ласково «папа», для него предпочтительнее «отец». Он не может вспомнить, где учится сын, в Итоне или в Харроу, и пророчествует, что тот «станет не более чем светским бездельником, одним из сотен неудачников частных школ, дегенерирующим к убогому, несчастному и тщетному существованию». Возможно, история с часами – наиболее трагический пример того, как Уинстон старался угодить отцу. Рандольф подарил сыну новые часы, когда тот был кадетом в Сандхерсте. Но однажды Черчилль потерял их в глубоком месте на реке. Он снова и снова нырял в ледяную воду, чтобы найти их, но тщетно. Его попытки использовать различные приспособления, чтобы зацепить часы и вытащить их наружу, также ни к чему не привели. Тогда он нанял двадцать три кадета, заплатив им три фунта стерлингов. Они сделали плотину, направив реку по новому пути, и осушили старое русло. Часы были найдены. Но эти геркулесовы труды не впечатлили безумного Рандольфа, который сказал, что его сын – «молодой тупица», которому «определенно нельзя доверять». У этого особенного поведения были, скорее всего, медицинские причины: лорд Рандольф Черчилль умирал от сифилиса. Одно из недавних научных исследований попыталось избавить его от венерического позора, предполагая другой диагноз – опухоль мозга. Как бы то ни было, Рандольф считал, что у него сифилис, его жена, его доктор думали, что у него сифилис. Того же мнения придерживался и Черчилль. В юности он был свидетелем ужасного политического коллапса отца – от сверхновой звезды к черной дыре, а затем была медленная смерть, у всех на виду, от постыдной болезни. Два сильных чувства, связанные с отцом, безраздельно владели Черчиллем в период его взросления: то, что он был разочарованием Рандольфа, и то, что сам Рандольф обманным путем был лишен заслуженного им величия. Поэтому Черчилль ставил перед собой две цели: доказать отцу, что он достойный сын, и реабилитировать самого отца. Только задумавшись о взаимоотношениях с Рандольфом и его гипнотическом влиянии на сына, вы можете понять, почему Черчилль вел себя именно так. Он должен был подражать отцу, а иначе как доказать, что он достойный сын? Он должен был взять за образец жизнь отца и даже модель его поведения, чтобы реабилитировать Рандольфа в глазах всего общества. «Ему совершенно нельзя доверять, как нельзя было доверять и его отцу», – сказал лорд Дерби в 1916 г. Теодор Рузвельт называл обоих «ничтожествами». Такая репутация сложилась в значительной мере из-за того, что Черчилль вознамерился использовать жизнь отца как план и лекало для собственной жизни. Глава 4 Фактор Рандольфа Когда ему было семьдесят три года, Уинстон Черчилль написал необычное небольшое эссе, которое не предполагалось к публикации, по крайней мере до его смерти. В нем рассказывается о сверхъестественном случае, приключившемся зимой 1947 г. Славные дни войны и премьерства уже позади, он находится в небольшом коттедже на территории имения Чартвелл, переоборудованном в художественную мастерскую. Черчилль готовится рисовать, но у него возникло странное ощущение. Он оборачивается и видит своего отца, сидящего в кресле. Глаза Рандольфа блестят, он вертит в руках янтарный мундштук и выглядит как в те редкие моменты, когда был очаровательным и любящим отцом. Затем начинается живой разговор. Ведь прошло пятьдесят два года после смерти Рандольфа, которой предшествовала политическая изоляция и сифилитическое отчаяние. Рандольфу интересно, что произошло в мире, и Черчилль старается обо всем доложить. Он говорит, что на троне находится король Георг VI, а в Дерби по-прежнему проводятся скачки, что с лондонским клубом «Терф» все «о’кей», а «о’кей» – это новое американское выражение. Рассказывает, как бывший лидер тори Артур Бальфур в конечном счете потерпел крах, и это – приятное воспоминание, потому что и отец, и сын не ладили как следует со старым снобом Бальфуром. Описывает укрепление социализма, объясняет, что прошли две мировые войны, в каждой из которых погибли около тридцати миллионов человек. Сообщает, что у русских царь нового типа, более свирепый и кровожадный, чем все его предшественники. В этом литературном произведении Рандольф так и не узнает, чего достиг его сын. Отец делает вывод, что сын – художник-совместитель с посредственными способностями, живущий в маленьком коттедже, а по званию он не поднялся выше майора в территориальной добровольческой части. К концу своего мрачного рассказа о современном мироустройстве Черчилль видит, что произвел некоторое впечатление на отца тем, насколько подробно он осведомлен о текущих событиях. Рандольф говорит с хорошо заметной иронией: «Конечно, ты сейчас слишком стар, чтобы думать об этом. Но, услышав твою речь, я удивился, отчего же ты не пошел в политику? Ты мог бы многое изменить и даже сделать себе имя». При этом он улыбается, зажигает спичку и в мгновение ока исчезает. Многие биографы считают, что это сочинение, которое семья Черчилля называла «Видением», существенно способствует пониманию психологического облика Уинстона Черчилля. Несомненно, это так. Эссе элегично, задумчиво, оно в каком-то смысле подобно печальному вздоху человека, который всю жизнь стремился впечатлить отца, но так и не сумел. Дети неоднократно слышали от Уинстона Черчилля, что по-настоящему поговорить с отцом ему удалось не более пяти раз и у него всегда было ощущение, что он не вполне соответствует ожиданиям Рандольфа. В юности Черчилль был уверен, что он не так умен, как отец, и об этом же постоянно напоминал Рандольф. Отец закончил Итон, а юного Уинстона решили для его же блага послать в Харроу, частично ради здоровья (для слабых легких воздух холмистой местности был предпочтительнее, чем сырой воздух у Темзы), но в основном из-за того, что в те дни считалось, будто учеба в Харроу не требует такого умственного напряжения, как в Итоне. Рандольф учился в Мертон-колледже в Оксфорде, изучал юриспруденцию и чуть было не стал первым на курсе. Он с легкостью цитировал Горация. А Черчилль провалил экзамены и с большим трудом поступил в Сандхерст. Когда Черчилль с трудом делал первые шаги по карьерному пути неуча, он был свидетелем метеорического взлета отца – тот стал канцлером казначейства и имел огромное влияние в партии тори. Но затем судьба жестоко обошлась с молодым Уинстоном – ему пришлось наблюдать за закатом отца. Черчилль был страстно предан отцу и тщательно просматривал газеты, выискивая отчеты о его выступлениях. Он отказывался признавать, что способности Рандольфа угасают, что его дикция стала неразборчивой и в нем более не пылает ораторский огонь. Как-то в аудитории один из присутствовавших начал освистывать Рандольфа, и подросток Черчилль повернулся и зашипел: «Прекрати этот шум, ты, курносый радикал!» Когда Черчиллю было двадцать, в его отношениях с отцом наступил последний золотой период. Уинстона стали приглашать на ланчи с великими и знаменитыми людьми, такими как Джозеф Чемберлен, Герберт Генри Асквит, лорд Розбери, где он достойно проявлял себя. «Он стал много лучше себя вести, – заметил его отец, – и приобрел уравновешенность… Сандхерст сотворил с ним чудеса». По собственным словам Черчилля, он мечтал стать политически полезным отцу, присоединиться к нему в парламенте и отстаивать его дело. Но Рандольф ушел, умер в сорок пять лет, до того, как у сына появился шанс. И вот в «Видении» сын снова рядом с отцом, и настал момент объяснить гневному родителю, что вселенский директор школы написал на Уинстона новую характеристику, что он уже не бездельник и лентяй, а величайший из живущих англичан и спаситель страны. Но – дуновение ветра, и Рандольф снова исчезает, не успев услышать хорошие новости. Сочинение завершается на меланхолической ноте. Черчилль слишком устал, чтобы продолжить рисование. Сигара догорела, а пепел от нее смешался с красками. На первый взгляд мы должны посочувствовать ему из-за сверхвикторианской отдаленности в отношениях с Рандольфом. Но я не могу отделаться от мысли, что в этом эссе есть также оттенок самодовольства. Он не только ищет посмертного одобрения со стороны отца, он втайне хвастается перед Рандольфом и читателем, как бросил вызов заниженным ожиданиям и превзошел родителя практически во всех отношениях. «Так-то вот! – как будто говорит Уинстон Черчилль исчезнувшей тени Рандольфа. – Вставь сигарету в мундштук и покури-ка, ты, демагог с глазами цвета крыжовника и усами как у моржа. Ты был не вправе так критиковать меня». В этом состоит заявление Рандольфу и подтекст эссе. А чем занимался Черчилль в своей мастерской в Чартвелле, когда появился призрак отца? Он реставрировал старый портрет Рандольфа, написанный масляными красками, который был поврежден в одном из североирландских клубов. Черчилль использовал свои краски и умения, чтобы подправить изображение. Конечно, эта метафора подытоживает сочинение в целом. Черчилль говорил, что он намеревался «реабилитировать» отца, но сделал еще лучше. Он привез потрепанный холст, весь в никотиновых пятнах, и приукрасил его. Именно Рандольф начал семейную традицию зарабатывать деньги журналистикой. Черчилль отмечает в «Видении», что Рандольф поехал в Южную Африку как корреспондент Daily Graphic и зарабатывал гигантские суммы – 100 фунтов за статью. А как Черчилль сам являет себя миру? Он отправляется в Южную Африку, помимо прочих мест, и становится наиболее высокооплачиваемым журналистом своего времени. Как и у Рандольфа, у него в привычку входит злить тех самых людей, которые покровительствуют его амбициям. А какой урок преподал Рандольф сыну в отношении того, как действовать в парламенте? Отец проявил шокирующую нелояльность к тори и основал группу под названием «Четвертая партия», главной целью которой было подвергать нападкам Гладстона и высмеивать руководство партии тори в лице сэра Стаффорда Норткота. Рандольф и его приятели называли последнего «козлом», и через некоторое время «козел» был более не в силах терпеть и написал Рандольфу письмо, где умолял не быть таким пакостником. Рандольф с блаженной снисходительностью написал в ответ: «С тех пор как нахожусь в парламенте, я всегда действовал в собственных интересах и намерен поступать так и далее». Вот такую подсказку получил молодой Черчилль. Став парламентарием в 1900 г., он собрал вокруг себя группу бунтующих молодых тори, которые называли себя «хьюлиганами» в честь Хью Сесила, одного из их числа. И Черчилль насмехался над верховным командованием тори с тем же жаром и дерзостью, как в свое время это делал Рандольф. Отец привил сыну фундаментальное презрение к понятию преданности партии. Черчилль позднее пояснил, что Рандольф предпочитал такую стратегическую позицию, когда он мог «смотреть сверху вниз на передние скамьи по обе стороны и с безукоризненной беспристрастностью относиться ко всем партиям в палате общин». И как же Черчилль обходился со своими политическими партиями? По его словам, сказанным с искренностью, которая была бы неприемлема в современной выхолощенной политической деятельности, выбирать политическую партию – все равно что выбирать лошадь. Нужно заскочить на ту, которая повезет тебя быстрее и дальше. Мы уже видели ранее: он выбрал коня и спрыгнул с него незадолго до того, как конь околел. Черчилль перебрался на либеральную лошадь, и, когда лошадь была близка к тому, чтобы испустить дух, он перепрыгнул обратно на нового жеребца тори. Ни у кого – до него или после – не было этой великолепной неверности, лишенной угрызений совести. Черчилль быстро решил, что его политическая позиция не должна быть левой или правой, а обязана включать лучшие черты обеих сторон и тем самым воплощать волю нации в целом. Себя он видит гигантским замковым камнем арочного свода, и меньшие камни должны поддерживать его позицию. У него было что-то вроде собственной идеологии – левый консерватизм, империалистический, романтичный, но стоящий на стороне рабочего человека. Мы снова видим наследие Рандольфа, девизом которого была «консервативная демократия». Ее принципы были расплывчаты, и, когда Рандольфа попросили дать ей определение, тот ответил, что это «главным образом оппортунизм». Но «консервативная демократия» гальванизировала и вдохновила партию тори в 80-е гг. XIX в., и эта идея в немалой степени способствовала карьере Рандольфа Черчилля. Его сын подхватил тему. Рандольф боролся за право работников на получение компенсации при несчастном случае на предприятии. Уинстон проникся тем же духом и стал автором важных социальных реформ: снижения пенсионного возраста до 65 лет, организации бирж труда, предоставления рабочим перерыва на чаепитие и так далее, но при этом он всегда оставался непоколебимым сторонником свободного рынка. Черчилль перенимает политическое позиционирование у Рандольфа и прежде всего наследует его стиль, его самопроецирование. Рандольф стал самым знаменитым оратором своего времени, чайные комнаты мгновенно пустели, когда он выступал поблизости. Поклонники из рабочего класса называли его «маленький Ранди» и «дерзкий Ранди». «Задай им жару, Ранди!» – кричали они, когда оратор, похожий на креветку, выпучивал глаза и входил в раж обличения. Он был рычащим вариантом Гасси Финк-Ноттля (персонажа П. Г. Вудхауза), который произнес знаменитую речь на церемонии награждения питомцев гимназии Маркет-Снодсбери. Слова Рандольфа повторялись другими. Он прозвал Гладстона «суетливым стариком», а говоря о привычке того рубить для релаксации лес возле замка Хаварден, заметил: «Леса покрываются слезами, чтобы мистер Гладстон мог покрыться потом». Черчилль перенимает у него методику подготовки выступлений – сначала вся речь пишется без пропусков, далее ее нужно по возможности запомнить и выступать с ней, опираясь на память, – и становится самым прославленным политическим оратором не только своего времени, а, возможно, всех времен. Но вы вправе спросить: у кого перенял все это Рандольф? В ком он черпал вдохновение? Оба Черчилля откровенно следуют традиции величайшего из всех консервативных чародеев и оппортунистов – Бенджамина Дизраэли. Рандольф был учеником Дизраэли и его наместником на Земле. Когда Дизраэли умер, Рандольф способствовал созданию в его память «Лиги подснежника», ведь подснежник был любимым цветком викторианского лидера и денди. Как Рандольф говорит своему сыну в «Видении»: «Я всегда верил в Диззи, этого старого еврея. Он предвидел будущее и понимал, что надо выдвинуть британского рабочего человека на передний план». И отец, и сын, по выражению Уинстона, «несли мантию Илии», были наследниками Дизраэли. Преемственность поразительная, и она проявляется не только в заинтересованности в социальных реформах. Дизраэли и Черчиллей объединяет занятие журналистикой (а в случае Уинстона и написание романов), любовь к театральности и риторическим украшениям, чувство истории, империализм, монархизм, налет экстравагантности и неискоренимый оппортунизм. Похоже, что в наши дни Дизраэли рискует лишиться былой славы. Дуглас Херд написал замечательную биографию, но он как будто слегка грозит пальцем, желая понять, чего же Дизраэли достиг по сравнению с «эффективными» трудягами вроде Пиля. Это несправедливо по отношению не только к Дизраэли, но и к ключевой традиции в современной британской политической деятельности. Не будь Дизраэли, не появилось бы и Рандольфа Черчилля. А не будь примера и образца, заданного Рандольфом, у нас бы никогда не было Уинстона Черчилля. Вспомните о восторженной реакции Черчилля, когда премьер-министр Стэнли Болдуин назначил его канцлером казначейства: «Меня облачат в мантию отца!» Я ни в коей мере не утверждаю, что Черчилль был идентичен отцу, являлся его молодым дубликатом. Во многих важных отношениях он сильно отличался от него в значительно лучшую сторону. Рандольф был настоящим волокитой, а Черчилль был далек от подобного поведения. Невозможно представить, чтобы Уинстон подхватил сифилис. Оба его родителя, если использовать выражение Мюриэл Спарк, «прославились своим сексом», а Черчилль не мог похвастаться сходной славой. Рандольф с призраком Дизраэли Черчилль выступает в палате общин, за ним призрак Рандольфа Нельзя вообразить Черчилля, охваченного гневом до такой степени, что он набрасывается на своего слугу, как делал Рандольф; немыслимо, чтобы Черчилль писал настолько чудовищные письма своим детям. Уинстон не вел бы себя так безумно, как Рандольф в 1873 г., когда тот пытался шантажировать принца Уэльского[8 - Альберт Эдуард, впоследствии король Эдуард VII.] и будущий монарх вызвал его на дуэль. Эта эксцентричная и отталкивающая история теперь удалилась в пыльные закоулки библиотек, но, когда Уинстон Черчилль только начинал карьеру, многие помнили о ней и с неизбежностью интересовались, насколько далеко яблоко упало от яблони. Все началось с того, что старший брат Рандольфа маркиз Блэндфорд вступил во внебрачную связь с женщиной, которую звали леди Эдит Эйлсфорд. Если судить по фотографии, нос этой Эдит был несколько длинноват, но она наверняка была секс-бомбой. Ведь ею одновременно были увлечены Блэндфорд, ее муж и «Берти» – тучный и недостаточно загруженный наследник трона. Видимо, в то время так было принято. Эдит вознамерилась развестись с мужем, лордом Эйлсфордом, и сойтись с Блэндфордом. По причинам, которые не до конца ясны, Рандольф решил, что его старший брат не должен участвовать в такой комбинации. Он говорил, что семья навлечет на себя позор, если ее член будет втянут в дело о разводе. Ему в голову пришла идея вынудить принца Уэльского, задававшего моральный стандарт в обществе, запретить развод. Он нашел несколько писем от принца Берти к Эдит. Они непристойны, говорил Рандольф. Они намекают на интимные отношения между принцем и леди Эдит, разоблачение любовников означало бы, что Берти никогда не сможет сесть на трон! Рандольф грозился опубликовать письма. Назревал грандиозный скандал. О происходящем доложили королеве, вынужден был вмешаться и премьер-министр Дизраэли. Взбешенный Берти вызвал Рандольфа на дуэль. Но тот фигурально послал принца подальше под тем предлогом, что подданный не может ставить под угрозу жизнь будущего монарха. В конце концов всей семье Черчилль пришлось поехать в ссылку в Ирландию. Герцог Мальборо отправился туда в статусе вице-короля, а Рандольф служил его личным секретарем. Вот почему Уинстон с двух до шести лет жил в Дублине. Я раскопал эту несчастную историю, чтобы засвидетельствовать то свойство Рандольфа, которое унаследовал Уинстон. Я говорю не о прохиндействе, а об отчаянности, точнее, готовности идти на риск. Со стороны Рандольфа было безумием предполагать, что он может остановить развод брата, шантажируя принца Уэльского. Он опять просчитался в конце карьеры, когда решил, что никто не может заменить его на посту канцлера казначейства и можно безбоязненно сыпать угрозами подать в отставку. «Я забыл про Гошена», – сказал он, когда вместо него назначили Гошена. На самом деле Джордж Гошен, 1-й виконт Гошен, памятен только тем, что про него забыл Рандольф. Но важным оказалось то, что отец передал сыну темперамент игрока. Когда в мае 1940 г. Уинстон Черчилль пришел к власти, многие были изумлены, многие повергнуты в ужас, но еще больше оказалось тех, кто считал этот приход неизбежным. В 1936 г., когда Стэнли Болдуин не стал включать его в свой кабинет министров, он заметил, что Черчилля нужно держать в резерве, чтобы тот смог быть премьер-министром военного времени. В 1939 г. в Лондоне висели многочисленные плакаты с вопросом: «Как насчет Черчилля?» Кандидаты участвовали в дополнительных выборах, призывая к его возвращению во власть. В мае 1940 г., незадолго до норвежских дебатов, последователь Черчилля Гарольд Макмиллан подошел к нему в вестибюле и сказал: «Нам нужен новый премьер-министр, и им должны быть вы». Черчилль сказал о том моменте, когда он наконец принял на себя руководство: «Я чувствовал, что меня вела судьба. Вся моя жизнь была подготовкой к этому часу и этому испытанию». Не только Черчиллю, но и другим казалось, что ему предначертано занять этот пост. Ни у кого не было такого долгого опыта сражений, как политических, так и военных. Никто не мог сравниться с Черчиллем масштабом или прийтись вровень с предстоящими тяжелейшими испытаниями. И была еще одна причина, по которой столь многим представлялось разумеющимся, что настал его час. Они знали, что всю свою жизнь, полную удивительных взлетов и падений, он следовал примеру Рандольфа не из-за герцогского презрения к партийной дисциплине или гомерической жажды славы, а из-за того, что, стремясь поддержать себя и свои идеи, он шел на риск, не приемлемый ни для кого другого. В мирное время такое поведение может быть пагубным. Но нельзя выиграть войну, не идя на риск, а на риск пойдет лишь тот, в ком есть храбрость. Это качество Черчилля чувствовалось всеми, вот почему многие желали увидеть его во главе власти в 1940 г. вопреки издевкам влиятельных тори и сторонников политики умиротворения. Вся его предшествующая карьера была свидетельством этой изначальной добродетели, которая, как подчеркивал он сам, делает возможными все другие добродетели. Не может быть никакого сомнения в огромном мужестве Черчилля, как личном, так и в принятии политических решений. Глава 5 Нет поступка слишком отважного или слишком благородного 18 июля 1919 г. в Кройдоне стоял великолепный вечер. Война была закончена, и Черчилль уже полгода работал в правительстве, восстановившись после позора Галлиполи. У него как военного министра и министра авиации был утомительный день, и он страстно желал будоражащей практики. Наступало время одного из его летных занятий. Оставалось несколько часов до заката, и он поехал на аэродром к югу от Лондона. Вместе со своим инструктором капитаном Джеком Скоттом они забрались в биплан Airco DH.4 (сконструированный де Хэвиллендом), у которого были превосходный деревянный пропеллер и латунная арматура. Скотт сел на переднее сиденье самолета с двойным управлением, Черчилль расположился позади. Хотя у него не было официальной лицензии пилота, он обладал достаточным опытом, чтобы самому совершить взлет. Некоторое время все шло как по учебнику. Самолет протарахтел вдоль поля, тяга двигателя была хорошей, и они поднялись на высоту 20–25 метров. К ним были обращены лица наземной команды. Вид, наверное, был впечатляющим – один из самых знаменитых британских государственных деятелей, большая голова которого прикрыта кожаным летным шлемом и защитными очками, взмывает вверх на передовом образце британской техники. Черчилль был одним из первых людей после Икара, кто покорил небо и бросил вызов гравитации, используя аппарат тяжелее воздуха. Но, когда они поднялись над землей на смертельную высоту, что-то пошло наперекосяк. В те дни кройдонский аэродром окаймляли заросли высоких вязов. Чтобы избежать столкновения с деревьями, пилот при наборе высоты должен был сделать два поворота с креном – первый направо, а второй налево. Черчилль сделал первый поворот – никаких проблем. Ветер пел, играя с распорками. Спидометр показывал 110 км/ч, вполне достаточно, чтобы избежать падения из-за низкой скорости. Черчилль повернул налево, изящные стабилизаторы и элероны подчинились его управлению. Медленно и мягко, как его учили, он перевел ручку управления самолетом в среднее положение, чтобы вывести его из крена. При этом ему пришлось переместить ручку управления из предыдущего положения примерно на 30 см. Он заметил что-то странное. Угол крена по-прежнему составлял 45 градусов. Машина совершенно не слушалась его команд. Напротив, она стала крениться еще больше, показание спидометра стремительно уменьшалось. Уинстон Черчилль моментально понял, что он и капитан Скотт попали в беду. «Управление не работает!» – крикнул Черчилль Скотту, способному человеку с большим опытом, который уже пережил одно тяжелое крушение, о чем свидетельствовали его ранения. Скотт мгновенно перенял контроль над ручкой управления и педалями, он дергал и толкал их, пытаясь совершить единственно возможный в этой ситуации маневр – направить нос самолета вниз, чтобы набрать достаточную скорость для выхода из скольжения на крыло. Будь они выше, это могло получиться. Но самолет был лишь в тридцати метрах от земли. Крушение было близко. Они снижались в неуправляемой машине, и Черчилль увидел под собой залитый солнцем аэродром. Ему показалось, что все вокруг охвачено зловещим желтоватым сиянием. В мгновение ока – а у него оставалось не более того – ему подумалось: «Очень похоже, это конец». Весьма вероятно, так оно и было. Но давайте оставим на одну-две секунды нашего героя, который стремительно мчится вниз к утрамбованной земле Кройдона. Давайте оглянемся на те риски, которым он уже подвергался. Рассмотрим, как он в ущерб себе наливал свинцом статистические игральные кости – не только в своей карьере авиатора, но и в своей эксгибиционистской жажде всяческой славы. Одержимость Черчилля полетами началась до Первой мировой войны, когда он еще был первым лордом адмиралтейства. В начале 1913 г. он посетил находившийся в ведении военно-морских сил аэродром Истчерч на острове Шеппи. Его очаровала царившая там атмосфера: молодцы, напоминавшие Бигглза[9 - Бигглз – пилот, герой приключенческих романов У. Е. Джонса.], бесстрашно штурмовали небеса, испытывая первые в мире гидросамолеты (авторство этого слова приписывают Черчиллю). Если бы не их усы, все это крайне напоминало бы обстановку ранних дней американской космической программы: повсюду уверенность и воодушевленность. Черчилль моментально заметил потенциал их дела. Он решил, что у авиаторов должно быть собственное подразделение со своей идентичностью и кастовым духом – так было положено начало тому, что впоследствии стало Королевскими ВВС. «Пока у авиации время Стефенсона, – провозгласил он, имея в виду изобретателя паровоза, – и наши машины еще ненадежны. Но придет день, когда они будут безотказны и крайне значимы для нашей страны». Черчилль был так взволнован, что захотел побывать в воздухе сам – и даже научиться летному делу. Чтобы понять, насколько он был чокнутым, вспомните, что прошло лишь десять лет, как мир увидел зарю самолетостроения. В 1903 г. Орвилл и Уилбур Райты наконец взлетели на своем странном устройстве в городе Китти-Хок. И вот Черчилль, в возрасте 39 лет, без особой подготовки, желает взять уроки, чтобы управлять этими предметами, которые на современный взгляд почти не напоминают самолеты. Это скорее причудливые гигантские воздушные змеи из брезента с прикрепленным мотором от газонокосилки, которые установлены на колеса от детской коляски. Их конструкция перетянута тросами или кожаными ремнями. Они кажутся смертоубийственными. Такими они и были. Подсчитано, что в 1912 г. один полет из пяти тысяч заканчивался летальным исходом. По современным стандартам это безумно опасно. Сравните с другим способом передвижения – на велосипеде по Лондону, – который несколько иррационально считается рискованным. При этом к смерти приводит одна поездка из 14 миллионов. Теперь вы понимаете, какой опасности подвергался Черчилль. В наши дни на таком самолете не позволят взлететь никому, не говоря уже о старшем министре правительства. Одним из первых инструкторов Черчилля был двадцатитрехлетний аристократический отпрыск Спенсер Грей. Но спустя некоторое время Спенсеру пришлось выйти из игры: у него была аварийная посадка, в которой он получил травмы, изменившие его уклад жизни. Друзья умоляли Черчилля остановиться. Его кузен Санни, герцог Мальборо, сказал: «Я не думаю, что у меня будет возможность написать тебе еще много писем, если ты продолжишь свои путешествия в воздухе. И я всерьез полагаю, что твои обязанности перед женой, семьей и друзьями должны заставить тебя воздержаться от подобной практики или развлечения, – как бы ты ее ни называл, – которая сопряжена со столь большой опасностью для жизни. Ты действительно неправ». Ф. Е. Смит заявил ему, что он ведет себя «по-дурацки» и «несправедливо по отношению к семье». Его кузина леди Лондондерри сказала, что он был «злым». Жена Черчилля Клементина была крайне обеспокоена его увлечением, и порою он уходил тайком, ничего не сказав ей. «Сегодня я плохо вел себя и полетал», – признался он 29 ноября 1913 г., словно он пробрался в кладовую и съел пудинг, приготовленный для детей. Затем его инструктором был другой молодой и лихой капитан Гилберт Уайлдмен-Лашингтон. Черчилль провел с Лашингтоном весь свой день рождения, 30 ноября, причем немалую его часть в воздухе. Капитан написал своей невесте мисс Эйрли Хайнс о неудержимом ученике: «Мы с Уинстоном взлетели по его распоряжению в 12:15, и он был настолько захвачен, что не представлялось возможным вывести из машины. За исключением ? часа на ланч мы были в машине до 3:30. Он подает большие надежды и снова приедет сюда для обучения и практики». Быстрый ланч прошел в домике Лашингтона, где Черчилль заметил фотографию молодой женщины и спросил о дате свадьбы. Капитан Лашингтон пояснил, что он копит на нее. Можно предположить, что обучение Черчилля было важным источником дополнительного дохода. Увы, свадьба так и не состоялась. Три дня спустя Лашингтон погиб из-за скольжения на крыло именно того самолета, в котором проходило обучение. До нас дошло леденящее душу письмо Черчилля Лашингтону, отправленное, по-видимому, вечером того дня, который они провели вместе. Он спрашивает, почему его не слушается руль направления, отчего тот так неповоротлив. «Может, объяснение состоит в том, что я чересчур толкаю на себя», – загадочно добавляет Черчилль. Лашингтон написал ответ, подтверждая, что, скорее всего, причина в этом. Он опробовал руль направления, и тот работал превосходно. «Вы чересчур толкаете на себя», – соглашается Лашингтон и отправляется в свой последний роковой полет. Мы можем спросить, что значили эти слова о чрезмерном толкании. Понимал ли Черчилль, что на самом деле происходит с этими примитивными закрылками и рычагами? Понимал ли это хоть кто-нибудь? После смерти Лашингтона Черчилль поклялся Клементине, что прекратит полеты. Впоследствии, в 1914 г., Черчилль снова дал такую клятву. Тогда он пригласил британского воздушного аса Густава Хэмела выступить перед Королевским летным корпусом. Хэмел получил новую машину под Парижем, взлетел оттуда и пропал над Ла-Маншем. Тем не менее, как мы видели, Черчилль продолжал управлять самолетом. Он неоднократно долетал до Франции, блаженствуя подобно жаворонку в небесах. Черчилль постоянно восхищался скоростью и удобством воздушного сообщения. В 1919 г. он снова сидел в кабине пилота, и в преддверии ключевого эпизода в Кройдоне судьба уже давала ему всяческие предупреждения. Как-то он полностью заблудился во время шторма над севером Франции. Ему пришлось снизиться, он увидел железнодорожный путь и по нему сумел проложить свой курс. За месяц до кройдонского случая у него уже была серьезная авария на аэродроме Бюк вблизи Парижа. Длинная трава замедлила его разгон, и шасси зацепилось за препятствие в конце взлетной полосы. Самолет кувыркнулся, словно подстреленный кролик, говорил Черчилль. Тогда он повис вниз головой на ремнях безопасности. А теперь ему предстояло жестоко и принудительно соединиться с землей Кройдона. Если перед ним промелькнула его жизнь, ему, наверное, подумалось, насколько он был безрассуден все эти годы. Когда мы размышляем о непомерной храбрости в начале его военной карьеры, мы можем прийти к заключению, что он нарочито навлекал на себя опасность. Подобно Ахиллесу или рыцарю короля Артура, он жаждал не только оказаться в гуще битвы, но, прежде всего, быть увиденным в этой гуще. Его подвиги начались на Кубе, когда ему было двадцать. Там он, как и с успехом впоследствии, оказался в несколько двусмысленном положении, будучи одновременно офицером британской армии и репортером с линии фронта. До того он удовлетворительно завершил обучение в Сандхерсте: по успеваемости был двадцатым из 130 человек своего выпуска, также стал бесстрашным и искусным наездником. Вскоре он завербовался корнетом в 4-й Ее Королевского Величества гусарский полк. Служба в армии была накладной, и в журналистике Черчилль видел хитроумный способ увеличить свой доход и лично навести глянец на собственную репутацию. Когда кубинцы взбунтовались против испанских колонизаторов, Черчилль присоединился к испанской армии. Официально он должен был писать сообщения для Daily Graphic, но сам он хотел, чтобы как можно ближе к нему просвистела неприятельская пуля, при этом не задев его. Ему повезло. В свой двадцать первый день рождения он оказался в джунглях, и там прогремели выстрелы. Лошадь позади него поймала пулю, красное пятно расплылось по гнедой шкуре, она испустила дух. Сообщение Черчилля дрожит от возбуждения, когда он описывает, как пуля пролетела «в тридцати сантиметрах от моей головы». На следующий день он купался в реке, и снова раздались выстрелы. «Пули со свистом проносились над нашими головами», – говорил он с гордостью. В каком-то смысле это было блистательно, но все же никоим образом не могло сравниться с полномасштабным сражением. Черчилль стремился к боевой службе в британской армии. Он сам хотел пострелять – и желательно по врагам ее величества. Благодаря искусному лоббированию со стороны его матери (про нее говорили, что она использовала все ресурсы женского очарования, чтобы добиться требуемого от генералов) через два года Черчилль получил назначение в Малакандский полевой корпус, которым командовал сэр Биндон Блад. Перед этим пышноусым империалистом была поставлена задача сделать тяжелой жизнь бунтовщикам-пуштунам – мусульманскому племенному объединению на северо-западном индийском рубеже. Пуштуны поднялись на восстание против Британской империи там, где теперь находится пограничная территория между Афганистаном и Пакистаном. И в наши дни здесь находят прибежище самые закоренелые фанатики и террористы. И тогда, и сегодня операция не была приятным пикником. Пуштуны давали свирепый отпор. Мечта Черчилля о боевых действиях осуществилась, и в какой мере! От чтения его рассказов о сражениях волосы встают дыбом: люди рядом с ним изрублены на куски; бунтовщики несутся на него, пока их не изрешетят пули; британские пехотинцы бегут в панике, бросив раненого офицера, и тот вскоре будет зарезан на носилках фанатиками-пуштунами. Час за часом Черчилль был под огнем. Как-то он вел стрельбу из пистолета, затем бросил его и схватил винтовку. Позднее он написал в сообщении: «Я потратил сорок патронов в непосредственном соприкосновении с неприятелем, что привело к некоторому воздействию. В этом я не уверен, но мне показалось, что я застрелил четырех человек. Во всяком случае, они упали». Порою он определенно бахвалится тем, как подвергает себя вражескому огню: «Я ехал на серой лошади вдоль линии перестрелки, в то время как все остальные лежали в укрытии. Наверное, это глупо, но я веду игру с высокими ставками, а для здешней публики нет поступка слишком отважного или слишком благородного». Он вел себя с тем самоубийственным мужеством, которое демонстрировали представители некоторых племен в Северной Кении в 80-е гг. ХХ в. Последние полагали, что сумеют предотвратить попадание пуль, если намажутся ореховым маслом. Подвиги Черчилля в Малаканде заслужили бы современному солдату Крест Виктории или другую серьезную награду. А Черчилль впоследствии повторял и превосходил их. В сражении 1898 г. при Омдурмане в Судане он был участником последней полномасштабной кавалерийской атаки британской армии. Снова Черчилль был в роли колониального притеснителя, он помогал подавить бунт суданских мусульман, которых возмущало британское правление, в том числе попытка Лондона упразднить рабство чернокожих африканцев. Дженни опять поспособствовала тому, чтобы он отправился туда как гибрид солдата и репортера – к сильному неудовольствию армейского командования. Черчилль стал более влиятельным игроком, он побывал в кавалерийском дозоре и лично доложил еще более пышноусому генералу Китченеру о расположении суданской исламской армии. Целью операции было разгромить войска мусульманского правителя и отомстить за потрясшую викторианский мир смерть генерала Чарльза Гордона, чья отрубленная голова была насажена на копье в Хартуме 13 лет назад. 2 сентября 1898 г. в 8:40 утра Черчилль пустился вскачь к шестидесятитысячной армии дервишей. Целый час до того ее обстреливали британские пушки. Черчилль и его эскадрон думали, что они атакуют группу из 150 местных копьеносцев, но оказалось, что те вооружены винтовками. Внезапно дервиши открыли стрельбу с колена по отряду улан. Что же делать? Удирать или ударить по врагу? Британские кавалеристы продолжили нападение. Черчилль проскакал около ста метров по направлению к дервишам, когда понял, что сейчас окажется в ложбине, «набитой копьеносцами», которые стояли в двенадцать шеренг. Как он поступил? Он атаковал дальше. Была ужасная свалка, дервиши разлетались как сбитые кегли. Черчилль расстрелял десять патронов из магазина своего маузера и прорвался через ложбину. Ни он, ни его конь не получили даже царапины. Затем он пустил коня рысью по месту сражения, где рубились британцы и дервиши. Он подъезжал к отдельным противникам и «стрелял из пистолета им в лицо, убив нескольких: троих – наверняка, двоих – возможно и еще одного – крайне сомнительно». От этих слов может сложиться впечатление, что сражения были несколько односторонними. Все же у нас был пулемет «Максим», а у них – нет. Но подобное суждение совершенно недооценивает риск. Из 310 человек, участвовавших в кавалерийской атаке, 21 были убиты и 49 ранены. Позднее Черчилль выразился так: «Это были самые опасные две минуты, которые мне предстояло и предстоит увидеть». На самом деле? Впоследствии он сражался в Англо-бурской войне и многократно попадал под огонь крутых голландских фермеров, которые превосходили в меткости стрельбы и вооружении пуштунов и дервишей. Здесь не хватит места, чтобы повторить целиком драму о Черчилле и бурах. Этому посвящены отдельные книги, особо отметим две из них, написанные самим Черчиллем. Если изложить вкратце, то он поехал двадцатичетырехлетним репортером на эту злосчастную войну, в которой бородатые и косноязычные персонажи, словно сошедшие со страниц романов о вельде Уилбура Смита, нанесли ощутимый удар по могущественной Британской империи. В 1900 г. Черчилль попал в грандиозную переделку, из-за которой он наконец-то оказался на первых страницах газет. Он ехал на поезде к городку Коленсо в Натале, когда на них напал из засады неприятель и поезд сошел с рельсов. Находясь под огнем, Черчилль проявил большое хладнокровие и самоотверженность, сумев организовать сопротивление. Как обычно, в него стреляли и он чудом уцелел. Черчилля схватили, но он убежал из тюрьмы, запрыгнул на товарный поезд, скрывался в перелеске, где его напугал гриф, прятался в угольной шахте, добрался до города Лоренсу-Маркиш (в нынешнем Мозамбике), там его встретили как героя. Позднее он разъезжал по Трансваалю и Оранжевой республике, несмотря на награду, назначенную за его голову. В него снова стреляли и чуть не убили в местечке Деветсдорп, он выказал «очевидную доблесть» в битве у горы Даймонд-Хилл… Надеюсь, что мне удается донести до вас мою мысль. Я мог бы продолжить: в 1915 г., после Галлиполи, он присоединился к действующей армии, служил в войсках на Западном фронте, 36 раз побывал на «ничьей земле» и порою подходил к немецким окопам так близко, что слышал разговоры вражеских солдат. Я мог бы рассказать о его безразличии к пулям и снарядам – но, полагаю, читателю и так понятно. С юного возраста и на протяжении всей своей жизни Черчилль проявлял мужество льва. Сколько пуль и прочих снарядов было выпущено в его направлении? Тысяча? Скольких человек он собственноручно убил? Дюжину? Возможно, и больше. Никакой другой премьер-министр со времен Веллингтона не участвовал настолько активно в боевых действиях или в такой же мере лично нес погибель тем жителям развивающегося мира, которые угрожали ему насилием. У него как премьер-министра был уникальный знак отличия – в него стреляли на четырех континентах. На этой стадии восприимчивый читатель, наверное, готов согласиться с этим неоспоримым свидетельством храбрости Черчилля, но может задаться вопросом о лежащей в ее основе психологии. Почему он был таков? Отчего его пружина была на таком взводе? Одно из удовольствий при изучении характера Черчилля – а также одна из причин его душевной устойчивости – то, что он способен быть предельно честным, говоря о своих мотивах. Он понимает, что играет на зрителя, и рассказывает об этом матери, когда объясняет свое поведение в Малаканде. Ему нужна публика для отважных и благородных поступков, поскольку ему надо кое-что доказать. Он признает: «Во многом я трус, особенно это проявлялось в школе, и мое самое заветное желание – завоевать репутацию мужественного человека». «Кто есть дитя? Отец мужчины»[10 - Уильям Вордсворт, «Займется сердце, чуть замечу». Перевод А. Ларина.] – а рыжий и вспыльчивый Черчилль был низкорослым ребенком. Его не взяли в команду школы Харроу по футболу, а там уделяли особенное внимание этой жесткой и энергичной игре. Даже в крикет Черчилль играл совсем немного, был неприятный случай, когда другие мальчики кидали в него крикетные мячи, – он убежал и спрятался в лесу. Это отложилось у него в памяти, ему казалось, что он не выдержал испытания сверстников, подобно тому как не выдержал испытания Рандольфа. Но, как мне думается, он ошибался, занимаясь такой самокритикой. В младшем школьном возрасте он не был трусом, а, напротив, был дьявольски храбр. Его отправили в школу, когда ему было семь, под опеку истязателя-садиста по имени Герберт Снейд-Киннерсли. Этот сторонник «Высокой церкви»[11 - «Высокая церковь» – направление в англиканской церкви, тяготеющее к католицизму.] был старым извращенцем: за малейший проступок он наказывал виновного двадцатью ударами палкой – уже после третьего удара выступала кровь. Хотя Черчилль был ужасно несчастен, он не жаловался на это варварство, и о нем не стало бы известно, не заметь семейный врач рубцы на его теле. Но знаете ли вы, что сделал молодой Черчилль? Как-то Снейд-Киннерсли задал ему взбучку за то, что он взял немного сахара. После этого Черчилль нашел соломенную шляпу старикашки и изодрал ее в клочки. Я люблю его за это. Он вовсе не был трусом в школе, может быть, он не был слишком хорош в заляпанных грязью командных играх, но он становился победителем соревнований между школами по фехтованию. Он прославился тем, что столкнул старших мальчиков в бассейн, и, если вам требуется окончательное доказательство его абсолютного, неразбавленного мужества в подростковом возрасте, я расскажу вам случай, который приключился с ним, когда он играл в догонялки с братом и кузеном в Дорсете. Они подловили Черчилля на мосту, подбежав к обоим его концам, под мостом был глубокий овраг. Черчилль заметил, что вблизи находится верхушка ели, и за секунду его изобретательный ум выработал план. Ему надо прыгнуть на дерево и соскользнуть вниз, хватаясь за ветки, чтобы замедлить спуск. Замысел был хорош, но исполнение подкачало. Он пришел в сознание через три дня и еще три месяца провел в постели. В этом эпизоде мы подмечаем многие составные части его характера: находчивость, браваду, умение принимать решение в мгновение ока. Храбрость Черчилля не была напускной, не была некой личиной, которую ему приходилось надевать. Так он был устроен. Удаль была у него в крови, струилась по венам, подобно топливу с более высоким, чем у остальных людей, октановым числом. Ничто не могло остановить его, даже крушение в Кройдоне. Мы вернулись туда как раз в тот момент, когда падающий самолет врезался во взлетно-посадочную полосу со скоростью 80 км/ч. Первым ударилось левое крыло, оно разлетелось на куски, а пропеллер ушел глубоко в землю. Черчилля бросило вперед, его сдавило, и тяжесть казалась невыносимой. Струи топлива пронеслись рядом с ним, и он снова подумал, что сейчас умрет. Но оказалось, что славный капитан Скотт успел разомкнуть электрическую цепь до того, как потерял сознание. Черчилль выбрался и поклялся, что никогда больше не будет управлять самолетом. Он был верен этой клятве вплоть до середины Второй мировой войны, когда ему снова потребовалось показать, из чего он сделан, и когда его готовность пойти на риск и сесть в самолет была жизненно необходима для британского сопротивления. * * * Конечно, он любил покрасоваться – не только перед матерью, прессой или публикой, а прежде всего перед тем, кто записывал его деяния с любовью и наиболее точно: перед самим собой. Что бы ни сказал, что бы ни сделал Черчилль, он, подобно Юлию Цезарю, оценивающе глядел, как это можно описать. Но это никоим образом не умаляло его львиное сердце. Именно то, что он был безусловно и бесспорно отважен, давало ему право с 1940 г. требовать такой же храбрости и от других. Разумеется, воевал не только он, но и Эттли, и Иден, тем не менее их репутации были несопоставимы. Общество могло с уверенностью сказать о Черчилле: он не потребует от британских вооруженных сил того, чего не сделал бы сам. Наконец, у Черчилля было еще одно преимущество перед другими. Он побуждал не только личным примером и военной карьерой. У него был словесный дар, позволявший ему воодушевить людей и вдохнуть в них собственное мужество. Глава 6 Великий диктатор Ага, думаю я, когда наконец-то стою в кабинете Уинстона Черчилля. Вот как он делал это. По особому разрешению смотрителей Чартвелла я подошел к письменному столу – за веревочное ограждение. Я гляжу на круглые черные очки в стиле Джона Леннона, приобретенные на Бонд-стрит[12 - Бонд-стрит – одна из главных торговых улиц Лондона.]. А там – дыроколы. Я вижу бюст Наполеона, он заметно больше бюста Нельсона, а рядом пресс-папье, которые встречаются на нескольких фотографиях. Когда я наклоняюсь, чтобы получше разглядеть сильно истертый правый подлокотник рабочего кресла – напоминание о странной привычке Черчилля крепко держаться за него, возможно из-за вывихнутого плеча, – меня вежливо просят отойти. Видимо, они испугались, что я решил испытать это кресло собственным весом. Я беспрекословно подчиняюсь. Увиденного мной достаточно. Это не характерный английский загородный дом с потрясающим видом на кентский уилд[13 - Уилд – некогда лесистая местность в Южной Англии, необработанная земля.], зарыбленными прудами, лужайкой для игры в крокет, кинотеатром, художественной мастерской и всеми цивилизованными удобствами, о которых может помыслить праздный джентльмен. Нет-нет, эта усадьба елизаветинской поры, претерпевшая сильные изменения, не место для отдыха. Это машина. Неудивительно, что дизайн дома был разработан тем самым плодовитым мозгом, который помог изобрести танк и гидросамолет, а также предвидел создание атомного оружия. Усадьба Чартвелл, Вестерхем, графство Кент, была одним из первых в мире текстовых процессоров. Весь дом – это гигантская машина для генерации текста. Внизу находится комната с подвешенными к потолку зелеными лампами, картами на стене и телефонным коммутатором: здесь он держал своих исследователей, обычно их было шесть одновременно, – младшие оксфордские преподаватели, научные сотрудники, некоторых из них ждал академический успех. Там они исполняли черновую работу: препарировали и обрабатывали, рылись в книгах и документах в поисках нужной информации. Они были его нибелунгами, его эльфами, карликами, звякающими в кузнице Гефеста. Или, если воспользоваться современным эквивалентом, они были личным поисковиком Уинстона Черчилля – его Google. Если им требовались дополнительные книги, они могли пройти по коридору в библиотеку – там было более 60 000 томов, в основном в кожаных переплетах. Это был его банк данных. И когда Черчиллю был нужен какой-либо факт или текст, он, образно говоря, нажимал клавишу «выполнить» и вызывал их. Они шли наверх и заходили по одному в его кабинет, где он занимался сочинительством. Одна из многих причин испытывать пиетет к Черчиллю – то, что днем (и не только) он был занят своими министерскими обязанностями. Потом у него был превосходный обед с шампанским, вином и бренди. И уже после этого, около 10 вечера, подкрепившийся и радостный, он начинал писать. * * * Я это знаю и говорю за многих журналистов, да и не только за них, что довольно легко писать после ланча, даже если (или в особенности если) он сопровождался вином. Но делать это после обеда с выпивкой просто невозможно. Я не слышал ни о ком другом, кто после долгого дня и хмельного обеда был бы способен выдавать первоклассные тексты. Наверное, было что-то особенное в его метаболических путях, еще более поразительно то, что обычно он вовсе не писал – он диктовал. Черчилль, овеянный табаком и алкоголем, частенько надевавший шлепанцы с монограммой и своеобразный светло-лиловый костюм «сирена»[14 - Костюм «сирена» – теплый комбинезон, который во время Второй мировой войны надевали при воздушной тревоге, прежде чем спуститься в бомбоубежище.] (сшитый для него Turnbull & Asser), собирал свои мысли, расхаживая по деревянным доскам, и с рычанием произносил сложившиеся предложения. Так система по обработке текста запускалась в действие. Машинистки вовсю старались не отставать, а он рокотал и рокотал, даже глубоко за полночь, облизывая и жуя свою незажженную сигару. Иногда он брал их с собой в небольшую и аскетичную спальную комнату. Они смущались и пищали, а он раздевался, погружался в заглубленную ванну Shanks и возобновлял сочинительство. Машинистки сидели на полу и постукивали по специально приглушенным клавиатурам, которые он предпочитал. Через некоторое время Черчилль перечитывал ворох напечатанных страниц и вносил правку от руки – сохранилось огромное количество его заметок на полях, выполненных синими чернилами, – затем производился набор текста, и он приобретал тот вид, который будет в книге. Но и это было не все. В кабинете Черчилля я подхожу к конторке с наклонной поверхностью, которая приставлена к стене и походит на стойку для чтения газет в клубе. За ней он производил окончательную обработку текста, тот ритуал, с которым нам позволяют легко справиться программы от Microsoft. Черчилль играл с предложениями, переставляя их части для большей выразительности, он заменял один эпитет на другой и всецело наслаждался этим процессом полировки своей работы. Затем все снова отправлялось в набор. Это фантастически дорогой способ работы, тем не менее он позволил Черчиллю не только выдать больше слов, чем Диккенс или чем Шекспир, – а больше Диккенса и Шекспира, вместе взятых. Зайдите в дом респектабельного английского семейства из среднего класса, предпочтительнее старшего поколения, – и вы наверняка увидите, как на книжных полках рядом с Британской энциклопедией громоздятся его работы: «Мировой кризис», «История англоязычных народов», «Вторая мировая война», «Мальборо – его жизнь и время» и многие другие. Можно задаться вопросом, какие из них в действительности читались. У некоторых людей, пораженных этим огромным объемом текста, возникает соблазн преуменьшить или вовсе отвергнуть виртуозность Черчилля как писателя. И у него всегда находились очернители. Ивлин Во, заядлый ненавистник Черчилля, сказал, что тот был «мастером псевдоклассической прозы», без «какого-либо литературного таланта, но с даром прозрачного самовыражения». Прочитав книгу Черчилля об отце, Во с пренебрежением заявил, что это «аргументация изворотливого адвоката, но никак не литературный труд». В конце 60-х гг. исторические способности Черчилля подвергались жестокой критике Джоном Пламбом, кембриджским профессором, заложившим основы «социальной истории». Пламб выражает недовольство «Историей англоязычных народов» из-за того, что там «отсутствует обсуждение трудящихся классов и промышленных технологий», отмечая, что у автора «невежество потрясающих размеров в экономической, социальной, интеллектуальной истории». Стиль его изложения «необычно старомоден и несколько неуместен, вроде собора Святого Патрика на Пятой авеню[15 - Пятая авеню – улица в центре Манхэттена.]». Его поразительное достижение – присуждение Нобелевской премии по литературе – рассматривалось многими как анекдот, неуклюжая попытка шведов извиниться за свой нейтралитет во время войны. Даже относительно симпатизирующие ему историки вроде Питера Кларка считают, что премия была дана не по заслугам. «Редкие произведения авторов удосуживаются меньшего внимания, чем те, которые были написаны лауреатом Нобелевской премии по литературе 1953 г.», – говорит он. Это не только высокомерно, но и совершенно неверно. Посмотрите на список последних нобелевских лауреатов: авангардные японские драматурги, марксистско-феминистские латиноамериканцы, польские мастера стихографики. Каждый из них по-своему заслуживает награды, но многих читают меньше, чем Черчилля. Почему Ивлин Во насмехался над произведениями Черчилля? Заметьте, что Во пытался подражать Черчиллю в 30-х гг., добившись, чтобы его послали освещать войну в Абиссинии. Конечно, Во написал «Сенсацию», один из величайших стилистических шедевров ХХ в. Но у его репортажей вовсе не было того журналистского воздействия, как у репортажей Черчилля. Не ревновал ли Во самую малость? Я так полагаю, и причина была не только в том, что Черчилль к своим 25 годам добился значительно большей известности, чем Во к тому же возрасту, но и в том, что своими произведениями Черчилль зарабатывал непостижимые деньги. Увы, для многих журналистов это воистину чувствительный пунктик при сравнении. К 1900 г. наш герой не только написал пять книг – а некоторые из них были бестселлерами, – но и стал самым высокооплачиваемым журналистом в Британии. За освещение Англо-бурской войны он получал 250 фунтов в месяц, что равноценно нынешним 10 000 фунтов. Он получил заказ на написание книги об отце в 1903 г., и ему дали ошеломительные 8000 фунтов. Чтобы вы лучше понимали масштаб этих богатств, замечу, что в стране был лишь миллион человек с привилегией заплатить подоходный налог – оттого что они заработали за год больше 160 фунтов. Издатели щедро вознаграждали Черчилля вовсе не потому, что им нравились его голубые глаза. Они платили ему такие деньги, поскольку его любил читатель и Черчилль способствовал увеличению тиражей, а причиной его популярности было то, что его тексты были хорошо написаны и легко читались, в них была интенсивность и живость. Он был превосходным репортером. Оцените фрагмент его рассказа, опубликованного Morning Post в апреле 1900 г. Начнем с того момента, когда Черчилль вместе с конными разведчиками пытается опередить буров, чтобы завладеть ко?пье – каменистым холмом на равнине, образовавшимся из-за выхода пород на поверхность. С самого начала это были скачки, и обе стороны понимали, что идет состязание. Когда мы сблизились, я увидел пятерых передовых буров. Они лучше сидели в седле, чем их товарищи, и мчались быстрее других, полные отчаянной решимости захватить выгодную позицию. Я сказал: «Нам не удастся», но никто не желал признавать поражение или оставлять дело нерешенным. Прочее крайне просто. Мы приблизились к проволочному ограждению в 100, а точнее, в 120 ярдах[16 - 91 м и 110 м соответственно.] от верхушки копье, спешились и начали резать проволоку, надеясь захватить драгоценные камни. И тут – как это уже было со мной в железнодорожной выемке у деревни Фрер – появились суровые, волосатые, страшные головы и плечи дюжины буров. А сколько еще было за ними? Последовала странная, почти необъяснимая пауза, может, это вовсе не было паузой, но я сумел запомнить столь многое вокруг. Буров – одного с длинной, повислой черной бородой, в куртке шоколадного цвета, другого с красным шарфом вокруг шеи. Двух разведчиков, глупо режущих проволоку. Какого-то человека, целящегося из-за своей лошади. А затем – довольно спокойный голос Макнилла: «Слишком поздно, назад к другому копье. Галоп!» С грохотом начался ружейный огонь, воздух наполнился «фьюить» и «тью! тью!» пролетающих пуль. Я всунул ногу в стремя. Жеребец, испуганный стрельбой, бросился вперед. Я попытался заскочить в седло, но оно повернулось и оказалось под животом коня. Он вырвался и бешеным галопом поскакал прочь. Большинство разведчиков уже были в 200 ярдах. Я был один, пеший, на близком расстоянии от стрелков, а до ближайшего укрытия было не меньше мили[17 - 200 ярдов ? 180 м, 1 миля = 1,6 км.]. Единственное утешение – у меня был пистолет. Я не стану безоружной добычей, как случилось однажды. Но лучшим исходом для меня было бы тяжелое ранение. Я повернулся и во второй раз за эту войну побежал от бурских снайперов, надеясь спастись. «Наконец-то получу пулю», – подумал я. Неожиданно на бегу я увидел разведчика. Он приближался ко мне слева – высокий человек со значком, на котором были череп и кости, верхом на бледном коне. Смерть из Апокалипсиса, но жизнь для меня. Когда он поравнялся со мной, я закричал: «Дай мне стремя!» К моему удивлению, он мгновенно остановился и коротко сказал: «Да». Я подбежал, сумел недурно заскочить на лошадь и в мгновение ока сидел за всадником. Мы поскакали. Я обхватил его руками, чтобы держаться за гриву. Мои руки покрылись кровью. Лошадь была тяжело ранена, но благородное животное мчалось вперед, напрягая последние силы. Пущенные в нас пули пели и свистели, но проносились мимо нас, ведь расстояние до стрелков увеличивалось. «Не бойся, – сказал мой спаситель, – они в тебя не попадут». Я промолчал, и он продолжил: «Моя лошадь, моя бедная лошадь. Ранена разрывной пулей. Черти! Но их час придет. О моя бедная лошадь!» Я заметил: «Зато ты спас мне жизнь». «Да, – сказал он в ответ, – но я думаю именно о лошади». На этом наш разговор закончился. Я стал реже слышать посвист пуль, в нас уже не могли попасть, когда мы удалились на 500 ярдов[18 - 500 ярдов ? 460 м.]. Ведь лошадь на полном скаку – трудная цель, кроме того, буры запыхались и были возбуждены. Тем не менее я заехал за укрытие другого копье с большим облегчением. Снова на моих игральных костях выпали две шестерки. Это не Гиббон[19 - Гиббон Эдуард (1737–1794) – знаменитый английский историк.] и не псевдоклассицизм, а скорее напоминает что-то сошедшее со страниц викторианского автора приключенческих романов Генри Райдера Хаггарда: четкое, лаконичное, полное стремительных действий повествование, благодаря чему читатель движется по тексту дальше и дальше. Черчилль умел описывать сражения лучше, чем многие из величайших современных мастеров, и у него имелось бесценное преимущество – он был вправе использовать первое лицо. Черчилль мог бы писать для Boy’s Own[20 - Boy’s Own – британская газета для детей, в которой часто публиковались приключенческие рассказы. Выходила с 1879 по 1967 г.]. Его проза звучала, когда он того хотел, подобно отрывку из «Удивительной книги героических поступков»[21 - «Удивительная книга героических поступков» – сборник под редакцией Гарри Голдинга, опубликованный издательством Ward Lock & Co.]. Но у Черчилля было много других снарядов в его журналистском арсенале. Он мог предаваться и глубоким размышлениям: о вреде исламского фундаментализма или об ужасах войны. Иногда он был зол – и зол на своих. Его описание последствий сражения при Омдурмане, где он участвовал в знаменитой кавалеристской атаке, – то, что памятно глазу и носу: сраженные пулеметным огнем лежат в три ряда, раненые гниют заживо, умирающие от жажды предпринимают жалкие попытки добраться до Нила. Вот одноногий – он проковылял полтора километра за три дня, а вот безногий – он проползает триста метров в день. Издавна – еще со времен древних римлян – скорбные страдания побежденных народов были излюбленной темой имперских произведений. Тем блистательнее выглядел триумф завоевателей. Но Черчилль идет дальше, он резко обвиняет британские власти и их успокаивающие заверения. Он писал: «Заявление, что “с ранеными дервишами обходились с деликатностью и вниманием”, настолько лишено правды, что оно становится фарсом». Черчилль публично поносит Китченера за его ведение войны и дает ему нагоняй за осквернение мавзолея Махди Суданского, за то, что Китченер сохранил голову Махди как трофей – якобы в емкости с керосином. Критика Черчилля была оправданна, однако возмутительна и надменна. Китченер был его главнокомандующим, которому Черчилль лично оказывал содействие утром перед сражением (впрочем, могут быть сомнения, понимал ли Китченер, что офицер, с которым он разговаривал, был пресловутым Черчиллем). Генерал не был калифом на час: впоследствии, во время Первой мировой войны, он станет британским военным министром. И вот он подвергается оскорблениям какого-то молодого офицера-выскочки из его же армии. Черчилль приводил генералов в ярость, им казалось, что он был и за тех, и за других. Он пользовался статусом военнослужащего, чтобы попасть в зону боевых действий, а затем охаивал свое начальство. Но Китченер должен был хорошо это понимать. Черчилль поступал так до того, и все знали об этом. Вот как он отплатил сэру Биндону Бладу за доброту, за то, что тот взял его в Малакандский полевой корпус. Черчилль в письме к матери проклинал эту экспедицию, говоря, что «финансово она разорительна, в военном отношении остается нерешенным вопросом, а политически она – грубый просчет». Похожим образом он характеризовал ее публично. Он закончил свою последнюю статью для Daily Telegraph, которая была отправлена из Наушеры 16 октября 1897 г., следующим мрачным анализом: «Я должен с сожалением отметить, что не вижу никаких перспектив у соглашений, заключенных с племенами. Они наказаны, но не покорены, они ожесточились, а не стали безобидными. Мы не поколебали их фанатизм и не искоренили варварство». И как это должно было подбодрить читателя Daily Telegraph? Бывало, Черчилль проявлял энтузиазм в отношении военных кампаний, но неудивительно, что старшие офицеры никогда не представляли его к награждению Крестом Виктории – несмотря на его очевидную и порою безрассудную храбрость. Понятно, почему у Китченера были сомнения, брать ли его в Судан. Генерал уступил лишь в 1898 г., когда кто-то из друзей Дженни сообщил ему в письме: «Надеюсь, ты возьмешь Черчилля: гарантирую, что он не будет писать». Ха! Надо же такое придумать! Неизвестно, какие бесстыдные обещания Дженни дала автору письма или своим друзьям среди британских военных, но ее сын прошел первый и самый главный экзамен журналиста. Превыше всего он ставил интересы читателя. Черчилль рассказывал историю такой, какой он ее видел. Он открывал свое сердце. Конечно, он не был каким-то антиимпериалистом, антизападным демонстрантом – предтечей репортеров с войны во Вьетнаме, прославившихся своими страданиями. Он страстно верил в империю. Но это не значило, что он мог закрывать глаза на то, что замечал сам: превосходный боевой дух и искусство стрельбы буров или зло, наносимое пулеметом «Максим». Никто не смог поставить под сомнение неотъемлемую честность его сообщений. Гарольд Никольсон[22 - Никольсон Гарольд – английский дипломат, политик и историк.] позже сказал о нем по другому поводу, что среди его многочисленных достоинств то, что «он действительно не способен лгать». Этот вердикт нуждается в некотором пояснении: в военное время он, бывало, допускал натяжки. Но в основе его журналистики была неподдельная решимость добраться до сути вещей. И я скажу: к черту его снобствующих очернителей! Когда Ивлин Во написал сообщение, хотя бы наполовину столь же хорошее, как репортажи Черчилля из Малаканда или Судана? Причина, по которой помнят Черчилля, а его фразы до сих пор на устах, – то, что он использовал многообразие стилей: не только псевдогиббоновскую цветистость, но и англосаксонскую сердцевину. Цыпленок не по зубам, да и шею ему не свернуть. Сражаться с ними на побережье. Кровь, тяжелый труд, слезы и пот. Никогда еще в истории человеческих конфликтов не были столь многие так сильно обязаны столь немногим. Часто он высокопарен и академичен, но фразы, за которые его помнят, – шедевры краткости. Он любил новые слова так же, как новые машины. Например, он пришел в восторг, услышав в первый раз слово «трюк» (stunt), завезенное из Америки. «Трюк, трюк», – повторял он, перекатывая это слово во рту, а позднее известил, что использует его при первой возможности. Он был одним из великих лингвистических новаторов недавнего времени. Когда мировые лидеры собираются вместе из-за какого-нибудь кризиса, может оказаться, что они проводят «саммит», чтобы обсудить «Ближний Восток» или опасность того, что Россия опустит новый «железный занавес». Все три неологизма были либо изобретены Черчиллем, либо он способствовал их распространению. Иногда он писал, как Гиббон, иногда он вел себя вызывающе, как гиббон, но всегда был плодовит и быстр. Это началось довольно рано. Один из мифов о Черчилле состоит в том, что он всегда плохо учился. Но в брайтонской начальной школе он стал первым по классическим языкам в 1884 г. А возьмите его первое сочинение, написанное в Харроу, о Палестине во времена Иоанна Крестителя. Вот его рассуждения о фарисеях: «У них много прегрешений. Но у кого их мало? И если тот, у кого есть преимущество христианской веры, станет заявлять, что они порочнее его, он совершит ту же провинность, за которую сам порицает их». В этом весь Черчилль. Фарисеи были знамениты своими беспощадными осуждениями других, но, если мы судим их слишком строго, мы сами фарисействуем! Парадокс! Даже в возрасте двенадцати-тринадцати лет он пытался писать эпиграммы. Задолго до того, как он отправился в Индию, где проводил долгие вечера, читая Гиббона и Маколея[23 - Маколей Томас (1800–1859) – британский государственный деятель, историк, поэт и прозаик.], он запомнил 1200 строк «Песен Древнего Рима»[24 - «Песни Древнего Рима» – сборник стихотворений Т. Маколея.]. Все ритмы английского языка были запечатлены в его оперативной памяти вместе со словарем, который оценивается в 65 000 слов, – а большинству людей хватает половины или трети этого количества, – у него был превосходный инструмент, чтобы славно послужить его взаимосвязанным целям и амбициям. Это был способ драматизировать свою деятельность и привлечь к ней всеобщее влияние, он мог руководить освещением, чтобы прожектор был направлен на него. В отличие от любого другого молодого гусара он был уверен, что о его храбрости будет написано длинное и увлекательное донесение, ведь он сам предоставит его. Подобно отцу Черчилль мог использовать свой словесный навык, чтобы разобраться с финансовым положением, которое часто оказывалось шатким. * * * Черчилли не были бедны. Такое утверждение было бы абсурдным. Но по сравнению с другими герцогскими семьями наличные средства были невелики – их состояние было законсервировано в Бленхеймском дворце. Несмотря на внушительный список поклонников Дженни (число покоренных ею сердец оценивалось в 200, хотя Рой Дженкинс считает это число «подозрительно круглым»), она не слишком-то успешно превращала их ухаживания в наличность. И как-то Черчилль был даже вынужден обратиться в суд с иском против матери, чтобы та прекратила растранжиривать наследство его и брата Джека. Конечно, доход Уинстона от литературных произведений был огромен. Первоначальный успех получил продолжение: средний годовой заработок Черчилля между 1929 и 1937 гг. составлял 12 883 фунта, а это в 10–12 раз больше того, на что мог рассчитывать преуспевающий специалист. Но и его расходы были грандиозны. Счет от одного виноторговца в три раза превышал заработок рабочего того времени. Черчиллю нужно было также оплачивать содержание Чартвелла, в том числе круглый плавательный бассейн на открытом воздухе, сделанный с нероновским размахом. Круглый год в нем поддерживалась температура 24 градуса. Для нагрева воды применялся бойлер, работавший на коксе, близкий по размеру к тому, что стоит в палате общин. Его отношение к жизни было замечательно щедрым: как-то он похвастался, что не припомнит случая, чтобы он оказался не в состоянии заказать бутылку шампанского для себя, а другую – для своего друга. Порою, однако, ему приходилось заниматься разного толка поденщиной, чтобы оплатить счета. Однажды газета News of the World поручила ему написать сжатое изложение ряда классических романов, объединенное заглавием «Великие сюжеты мира в пересказе». Результат, по его собственному признанию, не был «высокохудожественным». Ну и пусть: главное, ему платили 333 фунта за обработку каждой книги, точнее, он получал 333 фунта, а его многострадальный секретарь Эдди Марш, который в действительности писал пересказы, получал 25 фунтов. И сверх того, были ужасающе ограблены налоговики – благодаря исследованию Питера Кларка мы узнали об эффектном маневре. Черчилль был вправе продолжать литературный труд, даже когда занимал министерский пост. Он это и делал, например работал дальше над «Мировым кризисом», став канцлером казначейства в 1924 г. Тем не менее он решил (или это ему подсказал какой-то блестящий бухгалтер), что, надев мантию отца, который также был канцлером, он перестал быть «автором». И те гонорары, которые он получал, – а в сумме они составляли 20 000 фунтов – должны были квалифицироваться не как заработок, а как «прирост капитала». Абсурдным следствием этого было то, что он не заплатил ни пенни налога! Всем – «Поля Роже»[25 - «Поль Роже» (Pol Roger) – марка шампанского, которую предпочитал У. Черчилль.]. «Надо быть круглым идиотом, чтобы писать не ради денег», – часто говорил он, цитируя Сэмюэля Джонсона, но, разумеется, в его случае это было далеко от истины. Он писал, поскольку этого требовал его темперамент. Креативно-депрессивное устройство его личности означало, что сочинительство (или живопись, или кладка кирпича) было способом удержать «черного пса» депрессии на привязи. Он писал ради того чувства облегчения, которое приходит, когда уложены 200 кирпичей или за день написаны 2000 слов. Главным образом он занимался журналистикой, историей, писал биографии, потому что литературный труд для Уинстона Черчилля был – если подправить слова Клаузевица о войне – продолжением политики иными средствами. Эти бурные писательские усилия были его самым мощным оружием в различных кампаниях – против индийской независимости или против самоуспокоенности в отношении Гитлера. Он мог драматизировать события и персонажей так, как удавалось мало кому из политиков, добавляя эмоции и краски, чтобы это послужило его делу. Невилл Чемберлен произнес фатальные слова, что Чехословакия – далекая страна, о которой мы мало знаем. А у Черчилля было литературное и творческое мастерство, чтобы сделать эту трагедию близкой, довести ее до сознания многих – даже тех, кто никогда не задумывался о Чехословакии. К тому времени, когда он пришел на Даунинг-стрит в мае 1940 г., он настолько много написал и прочитал об истории, что у него выработалось исключительное понимание событий, он видел их в контексте и осознавал, что должна делать Англия. Дж. Г. Пламб издевался над тем, что ему представлялось черчиллевским упрощенным восприятием и самодовольной верой в британское величие. «Эхо либеральной галиматьи долгим гулом разносится от главы к главе», – говорил он и тем самым атаковал главную идею, которой руководствовался Черчилль всю свою жизнь: тем, что есть что-то особенное в подъеме Англии и становлении свободы в ней, в пути отвоевания вольностей у короны, в укреплении независимого и демократического парламента. Ха, сказал Дж. Г. Пламб. По его словам, «прошлое – это бессмысленное зрелище, оно ни на что не указывает и не предвосхищает будущего». Что же, когда я вижу мир сегодня, я думаю, что Пламб неправ. Посмотрите на окраины бывшего Советского Союза, на события во время Арабской весны – большинство людей сочтут, что за эти идеалы по-прежнему сражаются и что за них стоит сражаться. Нашей стране и миру сильно повезло, что Черчилль был в состоянии выразить свое видение с такой уверенностью. Он знал, что Англия, при всех ее недостатках, дала миру – и это вселяло в него уверенность в конечной победе. И кое-что еще в его литературных упражнениях выдвинуло Черчилля на первый план в 1940 г. Даже Пламб признает, что в исследовании жизни Мальборо Черчилль проявляет дирижерскую способность размещать и координировать материал, переходя от Голландии к Парижу, а затем к Лондону и морским просторам. Он инстинктивно чувствовал, какой аспект и в какой момент нуждается во внимании, в то время как главное повествование движется вперед. Примерно так же он руководил страной во время войны. Наконец снова вернемся к фигуре, которая расхаживает вперед-назад по кабинету в Чартвелле и диктует миссис Пирмен или Эдди Маршу. Ведь требуются непомерные умственные усилия, чтобы подобрать правильные слова в голове и загрузить их на конвейерную ленту языка, чтобы они предстали в виде, пригодном для печати. Разумеется, эта бесконечно повторяемая тренировка в устной речи совершенствовала Черчилля не только как писателя, но и как оратора. Сегодня мы, возможно, маловато читаем его книги, но помним, как его речи гальванизировали нацию. Как мы сейчас увидим, величайший оратор нашей эры не всегда говорил гладко и хорошо. Глава 7 Он мобилизовал английский язык Давайте присоединимся к нашему герою, когда он стоит в палате общин. Он ритмично гвоздит оппонентов речью, которую никогда не забудет. Этот случай запечатлеется в его памяти как новый способ заставить слушателей затаить дыхание и остолбенеть. На календаре 22 апреля 1904 г., и молодой карьерист ведет игру на пределе своего мастерства. Ему двадцать девять, он розовощек, и пышная копна каштаново-рыжих волос еще крепко держится на его голове. Его распирает от возбуждения. Только в этом году он выступал десятки раз, он чуть ли не подпрыгивал на месте, чтобы привлечь внимание спикера, и поучаствовал в дебатах по самым разнообразным темам: армейский бюджет, Брюссельская сахарная конвенция, использование китайской рабочей силы. Он начал создавать себе репутацию. Его портреты с восхищенными комментариями регулярно появляются в газетах. Вот он ударяет кулаком себя по ладони, а вот стоит, уперев руки в бока, или делает рубящий жест. Его дерзкие нападки на собственную партию, в то время как консерваторов, по всей видимости, затягивает водоворотом на электоральное дно, прибавляют ему очков. Либералы готовы найти ему местечко, он, кажется, чувствует запах кожи министерского портфеля… И он бичует тори, сидящих на скамьях перед ним, подобно энергичному пешему туристу, вознамерившемуся исхлестать тростью разросшийся чертополох. Тори «фальшивы», говорит он; они забыли заповеди «консервативной демократии», заявляет он Бальфуру, который уже выступил в дебатах. Можно вообразить, как слушает Бальфур, непроницаемо глядя из-под полуопущенных век. Тори вокруг шикают и шаркают ногами, судорожно стараясь сбить его. Только скамьи оппозиции подбадривают Черчилля – и неудивительно, если учесть, о чем он говорит. Это вовсе не то, что сегодня признали бы консерватизмом, а Маргарет Тэтчер от этого пришла бы в исступление. И даже современное лейбористское правительство никогда не согласилось бы с тем, что отстаивал Черчилль. Он защищал право больших групп бастующих рабочих приходить в дома к тем, кто не участвует в забастовках, и фактически заставлять тех присоединиться. Он хотел, чтобы профсоюзы были защищены от судебных исков и на них нельзя было бы наложить штраф, даже если некоторые их члены нарушат закон в ходе агитации. Это скорее не социализм, а нео-анархо-синдикализм, однако, прежде чем кто-то из современных тори придет в большое расстройство, нужно вспомнить контекст: Черчилль произносил свою речь в то время, когда бедность была чрезмерна, когда рабочего человека все еще угнетали его хозяева в степени, немыслимой сегодня. Черчилль говорил уже сорок пять минут, и говорил хорошо. Он подошел к кульминации своего выступления и начал разносить палату общин за вопиющее отсутствие должного представительства всех классов. «Где у нас рабочие?» – вопрошает отпрыск Бленхейма. «Посмотрите на то влияние, которое оказывают директора компаний, образованные специалисты, военнослужащие, на то, как представлены интересы железнодорожных обществ, землевладельцев и виноторговцев», – говорит он, и мы представляем, как его герцогская рука описывает круг, чтобы охватить недобро глядящих тори. До?лжно признать, говорит он, что влияние трудящихся классов смехотворно мало. «И это зависит от тех, кто…» – произносит он и останавливается. Многие глаза вопрошающе смотрят на него. От кого зависит? Что зависит? Что сделали «те, кто…»? Палата ждет. Проходит секунда. Черчилль делает вторую попытку: «Это зависит от тех, кто…» Становится понятно – приключилось что-то странное. Похоже, он стал жертвой мозгового саботажа, какой-то внезапной забастовки в его памяти, сколь иронично это ни звучит. В обширном трюме его головы отказываются работать грузчики. Конвейерная лента языка движется вхолостую. Не выходит ни слова. Черчилль пытается снова, но безрезультатно. Хоть убей, он не может вспомнить, что собирался сказать. Целых три минуты он стоит, в то время как тори громко хохочут, а скамьи оппозиции пытаются выразить сочувствие разнообразными возгласами. Три минуты! Палата общин и в лучшие времена – не прощающая ошибок экосистема: потеряйте нить выступления хоть на несколько секунд, и вас окатят презрением. А Черчилль не мог произнести ни слова дольше, чем вы читаете эту главу. Это катастрофа, а он – живой труп. Окружающие начинают шептаться и отводят взгляды. То же самое случилось с Рандольфом, говорят они, бедный малый идет по отцовскому пути – его настигла ужасная преждевременная старость. Наконец Черчилль садится. «Я благодарю собравшихся за то, что выслушали меня», – в отчаянии говорит он и закрывает голову руками. На следующий день газеты были наполнены рассказами о провале Черчилля, известному специалисту по нервным болезням предложили поставить диагноз. Это случай, заявил доктор, «дефекта мозговой деятельности». Что ж, в мире не найдется человека, который в те или иные моменты не страдал бы от дефектов мозговой деятельности, название этого расстройства звучит очень удобно, – но не эта беда стряслась с Уинстоном Черчиллем в тот день. Если вы захотите спонтанно дать ему неопровержимую характеристику, вы скажете, что он – величайший оратор последнего столетия. Во всяком случае, величайший оратор Британии, который поспорит с Мартином Лютером Кингом за первое место в мире. Он – единственный политик, чьи речи и манера выступления до сих пор пародируются людьми всех возрастов. Ах, Черчилль, говорим мы, выпячиваем подбородок и, рыча нараспев, декламируем знакомые слова, например что будем сражаться на побережье. В отношении ораторского искусства он подобен Уильяму Шекспиру в отношении драматургии: он – наилучший исполнитель, синтез Перикла и Авраама Линкольна с небольшой, но несомненной частичкой Леса Доусона[26 - Доусон Лесли «Лес» (1931–1993) – английский актер и сценарист.]. Мы полагаем, что он был сверхъестественно одарен: как будто произошел от союза Зевса и Полигимнии, музы риторики. Но, боюсь, мы правы лишь отчасти. Верно, что по-своему он был гением, но не от природы. Он не был Ллойд Джорджем или Лютером Кингом – он не умел импровизировать, как это могут прирожденные ораторы; когда он говорил, его речь не лилась из сердца щедрым потоком спонтанного искусства. Речи Черчилля были триумфом подготовительной работы. Он придавал фразам окончательную форму, перерабатывая и вылизывая их, словно медведица своих медвежат. Всегда перед ним блуждающим огнем призрачно мерцала репутация отца, и по мере взросления Черчилля мы замечаем, как упорно и страстно он подражает Рандольфу. Учась в Харроу, он громко отстаивал свои взгляды в дебатах со старшими школьниками. Будучи младшим офицером в Сандхерсте, выступил со страстной защитой права проституток заходить в бар театра-варьете «Империя» на Лестер-сквер. «Леди империи, – заявил девятнадцатилетний девственник, забравшись на барный стул в компании гогочущих товарищей, – я поддерживаю свободу!» Не сразу понятно, отчего эта тема – право проституток заниматься своим делом – подтолкнула величайшего государственного деятеля Британии к первому публичному выступлению. Нет никаких свидетельств, что его вмешательство было как-то вознаграждено, плотским или иным способом. Оно было лишь шуткой, но он хотел привлечь внимание к себе – и преуспел. О речи сообщили в газетах. Когда ему было двадцать три, он уже считал себя достаточно искушенным оратором, чтобы написать эссе по данному предмету, озаглавленное «Строительные леса риторики» (The Scaffolding of Rhetoric). Этот восхитительно высокопарный и самоуверенный документ не был опубликован при его жизни. В нем он анализирует то, что, очевидно, считает своим успехом. «Иногда небольшое и терпимое заикание или другой дефект речи помогает овладеть вниманием аудитории», – замечает он, что, наверное, вызвано его шепелявостью. Ее он объясняет препятствующей связкой своего языка, которой нет в анатомическом строении других человеческих существ. Далее он описывает воздействие предписанных методик на толпу людей. «Возгласы одобрения становятся громче и чаще, энтузиазм стремительно нарастает, слушателей охватывают безотчетные эмоции, их сотрясает от страстей, полностью покоривших их». Конечно, некоторые ораторы могли исполнить этот трюк. Рок наделил этим умением его величайшего врага – немецкого диктатора, против которого Черчилль должен будет вести риторическую войну с 1940 г. Но было ли это мастерство у Черчилля? Тряслись ли его слушатели как осины? Охватывали ли их неконтролируемые эмоции? Считается, что его первая речь в палате общин была успешна, но по крайней мере один наблюдатель счел, что он выглядел слабовато – «академично и вяло». Люди неизбежно проводили сравнение с Рандольфом, и не всегда они были добры. «Мистер Черчилль не унаследовал голос отца – за исключением небольшой шепелявости – или его манеру выступления. Произношение, речь, внешность не играют на него», – говорилось в одном отчете. Другой журналист, написавший, по существу, доброжелательный отзыв, заметил, что «мистер Черчилль и ораторское искусство пока не друзья. И, думаю, вряд ли ими станут». Вероятно, такая критика была обескураживающей для Черчилля. Он чрезвычайно гордился своими выступлениями, и в романе «Саврола», написанном в Индии, Черчилль рисует яркую картину, полную самовозвеличивания, о своих (или Савролы) приемах составления речей. Что ему следовало сказать? Он механически выкуривал сигарету за сигаретой. В облаке дыма ему представилась заключительная часть выступления, которая должна глубоко врезаться в сердца людей в толпе. Высокая мысль, изящное сравнение, переданные с помощью ясного языка, понятного даже неграмотным, будут взывать к самому простому, что оторвет их от материальных забот о жизни и пробудит чувства. Идеи стали облекаться в слова, слова группировались в предложения, он нашептывал их и, подчинившись ритму собственной речи, начал искать аллитерации. Одна идея сменяла другую подобно скоротечному потоку, на волнах которого играет солнце. Он схватил листок бумаги и стал лихорадочно делать заметки карандашом. Вот важная мысль, не стоит ли ее усилить посредством тавтологии? Он нацарапал сырое предложение, перечеркнул его, обработал и написал снова. Оно будет приятно их слуху, их чувства улучшатся, а разум обострится. Какая превосходная игра! В его голове были карты для нее, а ставки были так высоки. Он работал час за часом. Экономка, которая принесла ланч, застала его молчаливым и погруженным в работу. Она уже видела его таким и не решилась отвлекать. Нетронутая пища стыла на столе, стрелки часов медленно двигались, отмечая размеренный ход времени. Но вот он встал и, находясь под влиянием собственных мыслей и слов, начал расхаживать по комнате быстрыми, короткими шагами. При этом он выразительно проговаривал предложения низким голосом. Внезапно он остановился, и его рука с силой ударила по столу. Речь была завершена… Дюжина листов почтовой бумаги, покрытых фразами, фактами, числами, была результатом его утренней работы. Они были скреплены и лежали на столе, безобидные и пустяковые бумажные страницы. Но для Антонио Молары, президента республики Лаурания, они были страшнее бомбы. А ведь Молара не был ни глупцом, ни трусом. Мне нравится этот отрывок, поскольку, как я уверен, он характеризует раннюю методику Черчилля при составлении речей. Мы видим, что первостепенное значение он придает языку. Значимы именно слова и то удовольствие, которое получаешь, собирая их в единое целое, чтобы достичь желаемого ритма и воздействия. Мелодия речи значительнее логики содержания. Шипение важнее котлеты. В том и состояло обвинение против него – суровое предположение, что он сам не верит собственным словам. Есть простое объяснение тому, что Черчилль потерпел фиаско и сгорел в тот апрельский день 1904 г. Он не говорил от сердца, он не говорил, опираясь на глубокое и непосредственное знание предмета, которое приобретается за многие годы взаимодействия с профсоюзами. Он говорил по памяти. Подобно Савроле он написал речь и выучил ее, как попугай, слово за словом. После сорока пяти минут оскорблений со стороны тори он просто забыл, что должно идти следом. А может быть, он капитулировал перед подсознательным отвращением к тем социалистическим идеям, которые выражал. Больше он не повторил этой ошибки. Он брал скрепленную пачку машинописных листов и не стыдился подглядывать в нее через очки в черной роговой оправе. Речи Черчилля были цицероновскими, литературными по своей сущности, они были декламацией текста. У него случались великие триумфы в палате общин – посмотрите его речи в бытность канцлером казначейства, сжатые и ясные изложения экономической ситуации, как он ее понимал, – и все же его слушателям на протяжении почти всей его карьеры казалось, что чего-то не хватает. Да, он был хорош в вербальной пиротехнике, но где чувство, где правда, где аутентичность? Ллойд Джордж сказал в 1936 г., что Черчилль был «ритором, а не оратором. Он задумывался только о том, как звучит его фраза, но не о том, как она воздействует на массы». В 1909 г. парламентарий от Либеральной партии Эдвин Монтегю написал Асквиту: «Уинстон еще не премьер-министр, но и будь им, он не станет тяжелой артиллерией. Он восхищает и веселит, даже приводит слушателей в восторг, но с его уходом исчезает и память о том, что он говорил». Даже самые пылкие его сторонники видели этот структурный изъян. Лорд Бивербрук был одним из тех, кто способствовал продвижению Черчилля к власти в 1940 г., но в 1936 г. он заметил, что «ему не хватает должной нотки искренности, которую хочет услышать страна». Машинописный текст радиообращения Черчилля 27 апреля 1941 г. Как это часто бывало, Черчилль охотно признавал собственные недостатки. Он знал, что бывает слишком увлечен словами, и однажды сказал: «Я скорее заинтересован не в принципах, которые я отстаиваю, а в том, какое впечатление производят мои слова». Таким он мог бы и остаться в памяти – старомодным знатоком гипербол и напыщенности – оратором, которому кажется остроумным назвать неправду «терминологической неточностью» или бездумно и предвзято сказать такое, отчего у присутствующих отвисают челюсти: «Индусы – это подлая раса, спасаемая лишь своим быстрым размножением от погибели, которую она заслужила». Его могли бы считать человеком, у которого любовь к роскошному языку перевешивает здравый смысл, лишенным необходимой ноты искренности и оттого неспособным убедить. Все это изменилось в 1940 г., когда сами события подошли к гиперболичной кульминации. Острота кризиса, с которым столкнулась Британия, достигла экзальтированного уровня речей Черчилля. И его стиль уже не казался избыточным и архаичным, потому что ему требовалось пробудить древний инстинкт – всеохватное желание островитян отбить натиск захватчика. Опасность была столь велика и столь очевидна, что не могло быть никаких сомнений в его искренности. Черчилль ответил на вызов истории самыми совершенными речами, которые он когда-либо произнес. Они необязательно были шедеврами риторического театра. Сопоставьте Гитлера и Черчилля, посмотрите на записи их выступлений на YouTube – и станет ясно, что по демагогическому воздействию нацистский лидер далеко впереди. Верно, что Гитлер использовал Геббельса для первоначального разогрева публики, и та доходила до антисемитского безумия, он также применял постановочные приемы: прожекторы, музыку, факелы – для того, чтобы усилить настрой. Но это не было секретом. Посмотрите на Гитлера, если сумеете вынести его вид, и вы заметите его гипнотические способности. Сначала долгая, мучительная пауза, потом он плавно начинает говорить со сложенными руками, и вот он разнимает их, а его голос постепенно повышается, за этим следует устрашающая пластика решительных жестов, которые в совершенстве синхронизированы с крещендо его речи. Перед ним на столе лежат какие-то бумаги, но он почти не обращается к ним. Похоже, он произносит речи, не пользуясь заметками. Посмотрите на его воздействие на собравшихся: светящиеся счастьем лица молодых женщин, крики мужчин, единый салют рук, вздымающийся подобно щетине какого-то гигантского подводного существа. Послушайте, как он подводит их всех к коллективному экстазу: короткими безглагольными фразами – грамматически неверными, но полными суггестивного воздействия. Этот высокоэффективный прием развивался впоследствии, среди тех, кто пользовался им, был и Тони Блэр. И теперь сравните Гитлера со стариной Черчиллем. Вот он стоит – с заметками в руке, организованными подобно последовательности хайку на странице, а каждая из них представляет полное и грамматически правильное предложение, снабженное основным глаголом. Его жесты в сопоставлении кажутся одеревенелыми и слегка несвоевременными: его рука то и дело приподнимается вне связи с речью. Что же касается манеры произнесения, то, к большому сожалению, у нас нет его выступлений в палате общин, мы вынуждены ограничиваться теми записями, которые были сделаны для радиотрансляций. Хотя в них есть рычание – но Черчилль, разумеется, не кричит и не безумствует, даже наоборот, некоторые его фразы эмоционально понижаются, становясь спокойными. Его выступления в парламенте, возможно, отличались большей напористостью, но нетрудно понять, почему отзывы на его речи не всегда были благожелательны. В сущности, как недавно показал Ричард Тойе в превосходном обзоре «Рык льва» (The Roar of the Lion), утверждение, что страна «сплачивалась вокруг Черчилля», является несколько мифотворческим. Наш старый приятель Ивлин Во воспользовался смертью Черчилля в 1965 г., чтобы снова пнуть его: «Сплачивал нацию, вот еще! Я был военнослужащим в 1940-м. С каким презрением мы относились к его обращениям!» Черчилль был «радиоперсонажем», пережившим свою лучшую пору, изрек Во. Некоторые жаловались, что он был пьяным, либо уставшим, либо слишком старым, либо что он слишком стремился к внешним эффектам. Тойе раскопал суждение А. Н. Джеррарда, клерка из Манчестера, согласно которому Черчилль, «когда он говорит, производит впечатление человека, решившего, что от него ожидают “доставки товаров”, того, что его речи будут переданы в будущее. Поэтому он тщится, чтобы его выступления были того же качества, как, к примеру, геттисбергская речь Линкольна. На мой взгляд, он при этом садится в лужу». Тойе нашел свидетельство о солдатах, слушающих его в больничных палатах и кричащих «Лжец!», «Чушь!», только, естественно, гораздо грубее. В конце его радиообращения тетушка М. А. Пратта, ведшего дневник, сказала: «Он не оратор, верно?» Некоторые не любили Черчилля за то, что он слишком антикоммунистичен, или слишком консервативен, или слишком воинствен. Свое мнение они свободно выражали финансируемой правительством Mass-Observation, организации, изучающей общественное мнение. И если хорошенько подумать об этих диссидентах, безнаказанно нападающих на великого лидера военного времени в час, когда над страной нависла жестокая угроза, возникает желание перелицевать их аргументацию. Конечно, репутация Черчилля не умаляется разящей критикой заметной части британского общества. Из-за чего, согласно доводам Черчилля, была война? За что мы сражались? Главный его посыл нации был в том, что мы сражались за ряд старых английских свобод, и не последнее в их числе право говорить все, что вы думаете, о правительстве, не опасаясь произвольного и внесудебного ареста. Конечно, были те, кого раздражали некоторые выступления Черчилля. Но то же справедливо и в отношении всех когда-либо произнесенных великих речей. Кто-нибудь мог напомнить язвительному А. Н. Джеррарду, который неблагосклонно сравнивал Черчилля с Линкольном, что написала The Times в 1863 г.: «Церемония в Геттисберге стала нелепой из-за незадачливых острот бедного президента Линкольна». Действительность такова, что придир и ненавистников всегда предостаточно, в количествах, которых не потерпели бы нацисты. Но посмотрите на статистику в конце книги Тойе: огромные аудитории его радиотрансляций, стратосферные рейтинги одобрения. То, что он говорил, ободряло людей, объединяло их, наполняло энергией. Они чувствовали, как у них бегут мурашки и подступают слезы. Когда Вита Сэквилл-Уэст услышала Черчилля ночью по радио, по ее телу прошла дрожь – не из-за отвращения или неловкости, но из-за душевного волнения и понимания, что он прав. Во время войны он находил слова, которые брали людей за душу, – так, как это не удавалось ему в предшествующей карьере. Порою, однако, он не вполне придерживался правды. Гарольд Никольсон отметил, что однажды его оценка величины британского флота включала пароходы на канадских озерах. Капитан А. Г. Тальбот отвечал за борьбу с немецкими подводными лодками. Когда ему хватило нахальства поставить под сомнение статистику Черчилля о потопленных субмаринах, он получил следующий ответ: «В этой войне, Тальбот, два человека топят подводные лодки. Вы их топите в Атлантике, а я – в парламенте. Беда в том, что вы топите их в два раза реже, чем я». Но в целом люди понимали, что он честен с ними и, разумеется, искренне говорит о вызове, стоящем перед страной. Им нравились его шутки, ведь смех избавлял от жизненных тревог. Парламентарий-консерватор Чипс Ченнон был среди тех, кто считал, что «несерьезность» неуместна, – но большинство получало удовольствие, когда он называл нацистов «нарциссами», Гитлера – «герром Шикльгрубером», а Петэна – «Питейном». Главное, он говорил на языке, который был моментально понятен. Гарольд Никольсон резюмировал это в 1943 г.: «Выигрышной формулой была комбинация высоких полетов риторики с неожиданными снижениями к доверительной беседе. Из всех его приемов – этот никогда не подводил». Черчилль возвращается к одному из ключевых предписаний своего эссе 1897 г. «Строительные леса риторики» – использованию коротких слов. Мы слышим, как юный Черчилль подсказывает старому лидеру военного времени, шепчет на ухо своему шестидесятипятилетнему аватару: «Публика предпочитает короткие родные слова общего употребления. Более короткие слова в языке, как правило, более древние. Их значение глубже проникло в национальный характер, и они более притягательны для неискушенного разума, чем слова, позднее заимствованные из латинского и греческого». Этот урок вдохновляет великие речи военного времени. Если вы присмотритесь к рукописи речи «Их звездный час»[27 - «Их звездный час» (Their finest hour) – речь Черчилля, произнесенная в палате общин 18 июня 1940 г.], то обнаружите, что он вычеркнул liberated и поставил взамен freed[28 - Оба слова в переводе с англ. означают «освобождены». Первое из них образовано от лат. libertas – «свобода».]. Чтобы увидеть совершенный пример комбинации, упомянутой Никольсоном, – снижения от горнего к дольнему, – взгляните на бессмертную строчку о Битве за Британию. На календаре 20 августа 1940 г., и война за небеса достигла зенита. Действительно, настал тот час, когда у Британии нет резервов, практически все воздушные суда в небе – они пытаются отразить атаку немцев. Генерал Гастингс «Паг» Исмей, секретарь Черчилля по военным вопросам, описал, как он провел с ним послеполуденные часы, наблюдая за сражением из бункера Королевских ВВС в Аксбридже: «Страх был тошнотворен. Когда наступил вечер, бой стих, и мы поехали на машине в Чекерс[29 - Чекерс – загородная резиденция британских премьер-министров.]. Первыми словами Черчилля были: “Не говорите со мной. Я никогда не был так взволнован”. Приблизительно через пять минут он наклонился вперед и сказал: “Никогда еще в истории человеческих конфликтов не были столь многие так сильно обязаны столь немногим”». Черчилль просил о тишине не для того, чтобы просто предаться эмоциям. Как и любой другой хороший журналист в таких обстоятельствах, он хотел облечь свои чувства в слова и тем самым четко выразить их. Начнем с возвышенного сочетания «человеческие конфликты» – это помпезное и типично черчиллевское иносказание обозначает войну. Затем мы переходим к коротким англосаксонским созвучиям. Давайте разберемся, какую смысловую нагрузку несут эти шесть слов. «Столь многие». Кто эти многие? Имеется в виду страна в целом и те вне ее пределов, чье выживание зависит от Англии: покоренные французы, американцы и все, кто надеется, что Гитлер не победит. «Так сильно». Какова мера нашего долга и чем он может быть отплачен? Черчилль подразумевает, что благодарностью – за защиту Англии, за пригороды, сельский крикет, теплое пиво, демократию, общественные библиотеки: все то, что делает страну особенной и чему угрожало гибелью люфтваффе. «Столь немногие». Еще в древние времена возникло представление об исключительности героизма тех, кто малым числом сражается с превосходящим противником. «Мы немногие, мы счастливые немногие» (We few, we happy few), – восклицает шекспировский Генрих V. И в оперативной памяти Черчилля были также 1200 строк из «Песен Древнего Рима» Маколея, включая речь Горация Коклеса, сдержавшего полчища этрусков. «На том узком пути и трое могут тысячу остановить», – вскричал он. Всем понятно, что в этом случае Черчилль отсылает к пилотам Королевских ВВС – их число было малым по сравнению с миллионами людей, находившихся в то время под ружьем, – к тем, кто поднимался в небо и часто не возвращался, определив тем не менее ход войны. Это изречение превосходно – едва услышав, вы тут же запоминаете его, оно необыкновенно сжато и ритмически совершенно. Если пояснить, используя риторические термины, оно представляет собой классический нисходящий триколон[30 - Триколон – в риторике: период из трех членов.] с анафорой, то есть повторением ключевых слов. Каждый речевой отрезок, или колон, короче предыдущего. (NEVER IN THE FIELD OF HUMAN CONFLICT HAS) So much been owed by So many to So few. (НИКОГДА ЕЩЕ В ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ КОНФЛИКТОВ) Не были столь многие Так сильно обязаны Столь немногим. Если вам интересен классический восходящий триколон, полюбуйтесь на бесподобное черчиллевское высказывание по случаю победы под Эль-Аламейном в 1942 г.: Now this is not the end. It is not even the beginning of the end. But it is, perhaps, the end of the beginning. Это не конец. И даже не начало конца, Но, возможно, конец начала. Когда он откупорил этот триколон на банкете лорда-мэра, присутствовавшие рассмеялись от удовольствия и удивления. Ведь в этом случае последний колон для разнообразия дополнен хиазмом – он переставил местами «начало» и «конец», – что заставляет задуматься и способствует тому, что высказывание мгновенно становится цитируемым афоризмом. При этом по своей этимологии оно полностью англосаксонское. Я останавливаюсь на этих риторических приемах, поскольку важно понять, что все великие речи в некоторой степени зависят от них. Но со времен софиста Горгия были те, кто утверждал, что риторические украшения сомнительны, так как они усиливают слабый аргумент и сбивают с толку слушателей. Если вы послушаете Гитлера на YouTube, то обнаружите, что одна из его речей удручающе походит – по теме и структуре – на выступление Черчилля «Мы будем сражаться с ними на побережье»[31 - «Мы будем сражаться с ними на побережье» (Fight them on the beaches) – выступление в палате общин 4 июня 1940 г.]. «Мы никогда не ослабеем, никогда не устанем, никогда не падем духом» и так далее. Но если сравнить внимательнее, сходство рассеивается. Чего хочет Гитлер? Завоевания и мести. Какие эмоции пробуждают его речи? Паранойю и ненависть. Чего хочет Черчилль? Что же, это хороший вопрос – ведь, исключая тему выживания Британии в войне, он восхитительно расплывчат в своей телеологии, сколь бы возвышенна она ни была. Он хочет «широких пространств и славных дней» или «широких, залитых солнцем высот». Ему нравится идея «определенно бо?льших периодов». Больший период – что это? Все звучит так, будто связано с ожирением. И что он подразумевает под «широкими пространствами»? Норфолк?[32 - Автор намекает на the Broads («ширь») – район рек и озер в Норфолке и Суффолке.] Я думаю, что он сам не вполне понимал, чего хочет (эта проблема обострилась политически по окончании войны), кроме общего пожелания доброты, счастья, мира и сохранения того уклада, при котором он вырос. Кто касается эмоций, пробуждаемых его речами, – они были совершенно здоровыми. Да, было много скептиков. Но для миллионов людей – искушенных и неискушенных – он использовал свое ораторское мастерство, чтобы наполнить сердца мужеством и вселить уверенность, что они смогут отразить самую смертоносную из известных им угроз. Гитлер показал, какое зло способно нанести искусство риторики. Черчилль показал, как оно помогает спасти человечество. Уже отмечалось, чем отличались речи Гитлера и Черчилля: Гитлер убеждал вас, что он может все, Черчилль – что вы можете все. Миру повезло: рык был услышан. Речи Черчилля заслужили ему бессмертную репутацию и бессмертную популярность. Конечно, ему нравились аплодисменты, в каком-то смысле составление речей было для него сродни привычному поиску будоражащих приключений. Он хотел риска, непосредственного контакта, адреналина – и восторженного приема. Многие люди так устроены, многие исполнители живут только ради своей публики. Их любят миллионы, но зачастую они оказываются чудовищами в личной жизни. В случае Черчилля это было решительно не так. Он не только увлекал за собой широкую публику, но и заслужил беззаветную преданность тех, кто был ему наиболее близок. Глава 8 Настоящее человеческое сердце 94 процента времени в Лондоне не идет дождь. Увы, сейчас не то время. Я промок. Мой синий костюм стал черным, он блестит от воды, а ботинки издают чмокающие звуки, когда я слезаю с велосипеда и прохожу впечатляющие ворота из портлендского камня. Всю дорогу по Ромфорд-роуд я ехал на велосипеде, проезжая окрестности, несколько изменившиеся с той поры, когда здесь был Черчилль, – мимо мечетей и магазинов, продающих сари и кебабы, а также все связанное с мобильными телефонами. Я приехал на кладбище лондонского Сити, находящееся в районе Уонстед. «Я ищу могилу», – говорю я у ворот. Меня заверяют, что здесь неплохой выбор. «Тут похоронена Дама Анна Нигл, – любезно говорит парень в фуражке, – и сэр Бобби Мур, и две жертвы Джека Потрошителя». А также тысячи других. Куда ни глянь, надгробия и памятники викторианской эпохи из мрамора, порфира и гранита. Некоторые имена размыты временем и кислотным дождем, и несколько минут я тревожусь, что мне предстоит кошмар, как на парковке в аэропорту, – буду часами ходить по ухоженным дорожкам и все сильнее промокать. И вдруг я вижу ее – могилу, точно отвечающую описанию. Я шлепаю к ней по траве и убеждаюсь – это она. Простой крест на квадратном постаменте, а перед ним прямоугольник свежевозделанной земли с несколькими луковицами цветов. Я понимаю, что за могилой приглядывают. Наклонившись, читаю надпись у подножия постамента. И вижу имя Уинстона Спенсера-Черчилля. Но тело Черчилля, разумеется, погребено не здесь. Оно в другом месте – в Блейдоне, графство Оксфордшир. А я – у места упокоения той, кого он очень нежно любил. Какое-то время я стою неподвижно. Дождь прекратился, но капли продолжают падать на меня с каштановых деревьев. Я размышляю о женщине под ними, ее страстных отношениях с Черчиллем и его чувствах к ней. Я здесь, чтобы найти ответ на важный вопрос, применимый к каждой известной личности, да и, пожалуй, его можно назвать ключевым в отношении любого человека. В случае Черчилля у этого вопроса особое значение, ведь столь многие люди (а не только журналисты и писатели) явно или тайно рассматривают Черчилля как образец для подражания, ищут в его жизни вдохновение для своей. Вот почему нам необходимо разобраться в сущности Черчилля. Однажды вечером я рассказывал о нем друзьям и говорил о его храбрости, языковой гениальности, неукротимой энергии. «Да, – сказал один из друзей, медленно откидываясь назад, – но каково было бы познакомиться с ним? Точнее, он был хорошим человеком?» Что же, я могу об этом рассказать, потому что за несколько месяцев до того я действительно познакомился с ним. * * * Войдя в архив Черчилля в Кембридже, я с трудом сдержал возглас испуга. Директор Аллен Паквуд поприветствовал меня и протянул искусственную руку. Разумеется, хорошие манеры возобладали, и я пожал протез, после чего понял, что он сделан из бронзы. «Вы только что пожали руку Уинстона Черчилля», – сказал директор. Я рассмотрел отливку и поразился, насколько она изящна. Пальцы отличались хорошей формой, но они не были ни длинными, ни большими. Эта рука яростно размахивала клюшками для игры в поло вплоть до пятидесяти двух лет, стреляла из маузеров, управляла гидросамолетами, разрезала колючую проволоку на «ничьей земле». Единой подписью руки великий уничтожен город, пять властных пальцев обрекли режим на смерть[33 - Автор обыгрывает стихотворение Дилана Томаса «The hand that signed the paper felled a city».]. «У него были небольшие руки», – согласился Аллен. По-моему, они примерно такого же размера, что у его матери, – если не верите, взгляните на слепок кисти Дженни в экспозиции Чартвелла. Руки Черчилля даже более красивы. Конец ознакомительного фрагмента. Текст предоставлен ООО «ЛитРес». Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/boris-dzhonson/faktor-cherchillya-kak-odin-chelovek-izmenil-istoriu/?lfrom=185612925) на ЛитРес. Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом. notes Примечания 1 Главный Кнут – организатор парламентской фракции, который следит за соблюдением партийной дисциплины. (Здесь и далее примеч. перев.) 2 «Тигр», перевод С. Маршака. 3 Руководитель Тайного Совета британского монарха. 4 Holy Fox – Святой Лис (англ.). 5 Данное утверждение встречается в западной исторической литературе. Если быть точным, то фашисты вошли в Химки, вели бои в районе станции Дедовск, но не подходили к конечной остановке московского трамвая – они приняли за него пригородный поезд. 6 Братья Крэй – известные английские гангстеры. 7 Атака Легкой бригады – один из эпизодов Крымской войны, произошедший во время балаклавского сражения 25 октября 1854 г. 8 Альберт Эдуард, впоследствии король Эдуард VII. 9 Бигглз – пилот, герой приключенческих романов У. Е. Джонса. 10 Уильям Вордсворт, «Займется сердце, чуть замечу». Перевод А. Ларина. 11 «Высокая церковь» – направление в англиканской церкви, тяготеющее к католицизму. 12 Бонд-стрит – одна из главных торговых улиц Лондона. 13 Уилд – некогда лесистая местность в Южной Англии, необработанная земля. 14 Костюм «сирена» – теплый комбинезон, который во время Второй мировой войны надевали при воздушной тревоге, прежде чем спуститься в бомбоубежище. 15 Пятая авеню – улица в центре Манхэттена. 16 91 м и 110 м соответственно. 17 200 ярдов ? 180 м, 1 миля = 1,6 км. 18 500 ярдов ? 460 м. 19 Гиббон Эдуард (1737–1794) – знаменитый английский историк. 20 Boy’s Own – британская газета для детей, в которой часто публиковались приключенческие рассказы. Выходила с 1879 по 1967 г. 21 «Удивительная книга героических поступков» – сборник под редакцией Гарри Голдинга, опубликованный издательством Ward Lock & Co. 22 Никольсон Гарольд – английский дипломат, политик и историк. 23 Маколей Томас (1800–1859) – британский государственный деятель, историк, поэт и прозаик. 24 «Песни Древнего Рима» – сборник стихотворений Т. Маколея. 25 «Поль Роже» (Pol Roger) – марка шампанского, которую предпочитал У. Черчилль. 26 Доусон Лесли «Лес» (1931–1993) – английский актер и сценарист. 27 «Их звездный час» (Their finest hour) – речь Черчилля, произнесенная в палате общин 18 июня 1940 г. 28 Оба слова в переводе с англ. означают «освобождены». Первое из них образовано от лат. libertas – «свобода». 29 Чекерс – загородная резиденция британских премьер-министров. 30 Триколон – в риторике: период из трех членов. 31 «Мы будем сражаться с ними на побережье» (Fight them on the beaches) – выступление в палате общин 4 июня 1940 г. 32 Автор намекает на the Broads («ширь») – район рек и озер в Норфолке и Суффолке. 33 Автор обыгрывает стихотворение Дилана Томаса «The hand that signed the paper felled a city».